«Подорожник в виде лагеря отвалится — и их накроет». Монолог психолога, которая работала с детьми из Белгородской области

Недавно на «Таких делах» вышел репортаж Марии Семеновой о лагере, в который отправили детей из Белгородской области. В нем есть несколько реплик Алины — студентки-психолога, которая приехала работать с детьми. После выхода текста мы получили от Алины такое письмо: «Спасибо, что написали правду. Я, если честно, не спросила, из какого издания журналистка, и выдала ей практически цензурную версию того, что происходит в лагере (так как в первые два моих рабочих дня приезжала куча показушных репортеров, они снимали передачи для телика). Если бы она обозначила, что из “Таких дел”, то мне было бы что еще сказать». Мы связались с Алиной и попросили ее рассказать, что она увидела во время работы в лагере и как оценивает психологическую помощь, которую оказывают детям.

«Дети не виноваты в том, что происходит»

Мне 22 года. Я родом из той же области, где находится лагерь. С 16 лет я работаю с детьми в парке аттракционов и в детском центре развлечений. Сейчас учусь на клинического психолога.

Еще на первом курсе я решила, что хочу помогать пострадавшим от насилия. На третьем я поняла, что хочу также работать с квир-людьми. Но из-за современных законов двигаться в эту сторону не получается.

Некоторое время назад в наш университет пришла разнарядка: в лагерь срочно требовались психологи и воспитатели. Нас сразу предупредили, что работать предстоит с детьми, которых вывезли из-под обстрелов. У меня появилась возможность взять отпуск на работе, и я согласилась поехать — единственная со всего курса.

Я сомневалась. Меня останавливало, что позиция людей в лагере отличается от моей. Но я все-таки решила поехать. Подумала, что дети не виноваты в том, что происходит.

Психологической практики с детьми у меня на тот момент не было. Поэтому для меня было важно, что в лагере работают опытные психологи. Мне обещали, что я буду им помогать: проводить простенькие занятия с детьми, заниматься с малышами. Поездка в лагерь для меня была первой пробой — я хотела понять, могу ли работать с детьми.

«Они же не психи, зачем им психолог?»

По факту я оказалась единственным психологом в лагере. Детей, по моим сведениям, было около 150. На месте мне сообщили, что меня взяли на полставки — по договору, который мне отдали только в конце смены, я должна была работать три часа в день. Оказывать детям длительную психологическую помощь они не планировали. 

Смена длилась 21 день, я пробыла в лагере 19 из них. С самого начала я выпрашивала, чтобы детей отправили ко мне на психологическую диагностику. Меня никто не поддержал.

В первые дни я ходила по отрядам, представлялась детям, рассказывала о себе, объясняла, что они могут обращаться ко мне с любыми вопросами. Ребятам постарше я дала заполнить анкету, чтобы они написали, о чем хотели бы со мной поговорить. Я собиралась проводить с ними занятия на эти темы. Но сделать это мне не дали.

Многие дети были настроены так же: считали, что психолог якобы работает с психами. А они же не психи, зачем им психолог? Такое мне не раз говорили в лагере.

Я должна была работать только с теми, кто начинал драться. Или же плакал, просился домой. С теми, кто не вставал с кровати. Всех остальных я не должна была трогать.

Один раз к нам приехали более опытные психологи. Я помогала им тестировать детей, но результаты мне не показали.

В итоге я просто ходила и наблюдала за отрядами, могла перекинуться с детьми парой фраз. Иногда выдергивала отдельного ребенка, который не хотел идти на мероприятия. Малыши просили их обнять, поиграть с ними. Ребята постарше приходили ко мне поговорить в перерыв на дневной сон, который длился два часа. Фактически это было единственное время, свободное от мероприятий. Малыши в это время спали, потому что очень уставали в течение дня.

Первую неделю в лагерь каждый день приезжали по два-три гостя. Это были представители «Движения первых», чиновники, батюшки, журналисты с телевидения, которым было важно снять красивую картинку. Видимо, лагерь выбрал такую схему работы с детьми: не помочь им психологически, а просто не оставить времени задуматься о том, что происходит у них дома. Это как приложить подорожник к разбитому колену. Сейчас раны не видно, но подорожник в виде лагеря отвалится — и детей накроет.

Так или иначе, я общалась с ребятами примерно с 10 утра до 10 вечера. Но в кабинете психолога со всеми необходимыми материалами нам позволяли провести не больше нескольких часов в день.

«Один мальчик боялся ложиться спать»

Малыши часто рассказывали про «бабахи» — так они называли прилеты. Один семилетний мальчик плакал из-за того, что он в лагере в безопасности, а в Белгородской области у него остались мама, папа и младшая сестра. Он боялся ложиться спать. Тогда я поступила неправильно: сказала, что с его родителями ничего не случится и утром он снова с ними поговорит, узнает, как у них дела. Если бы за ночь с семьей мальчика что-то произошло, я бы, конечно, уже никак не смогла его утешить. Но в моменте это показалось мне единственным выходом.

Она говорила об этом очень весело. Но эмоциональность — это одно из проявлений травмы.

Когда малыши рассказывали про прилеты, я внимательно слушала их и пыталась понять: они просто хотят поделиться или у них это болит. Задавала им дополнительные вопросы, помогала сформулировать, что они чувствуют: «Мне страшно», «Мне грустно». Старалась обсуждать, почему так происходит и как они могут улучшить свое состояние. Предлагала детям нарисовать «безопасную комнату» — условное место, где им спокойно. Чтобы они могли представлять себя в этой комнате, когда им страшно.

Я старалась формулировать вопросы так, чтобы не затрагивать истории, в которых кто-то погиб. Моих умений не хватило бы для разговора с ребенком в состоянии горя — я могу работать только со взрослым.

Одну эмоционально тяжелую ситуацию спровоцировал директор. Вечером в лагере объявили пожарную тревогу. По правилам все должны были выбежать на улицу в пледах. Младшим отрядам было далеко идти за пледами, поэтому их принесла вожатая. Пледов хватило не всем. Директор при всех накричал на вожатую со словами «Собирай свои шмотки и уезжай!» Для детей это стало трагедией: их любимую вожатую, к которой они привыкли за пять дней, с которой они обнимались и делились всеми проблемами, выгоняют из лагеря. Когда я зашла к ним в корпус, почти все рыдали.

Думаю, эта ситуация для многих стала триггером. Некоторые дети плакали уже не только из-за вожатой, но и из-за того, что вспомнили что-то страшное из своей жизни. Потом они чуть ли не до середины смены ходили и просили директора не увольнять их вожатую. В итоге ее все же оставили в лагере.

Каждый день у нас дрались мальчишки лет одиннадцати. Сначала никто не обращал на это внимания, но потом ребята начали получать в драках серьезные травмы. Тогда мне все-таки разрешили провести тренинг для этих мальчиков — три дня мы учились контролировать злость и экологично выражать ее.

Одно из упражнений было таким: ребята дрались подушками в специально отведенной комнате. Эта техника хорошо сработала. Благодаря тренингу самый агрессивный мальчик изменил свое поведение: когда он чувствовал, что хочет с кем-то подраться, то просто вызывал этого человека на бой подушками.

«Мне самой нужен был психолог»

Подростки ни разу не говорили со мной про свой травматичный опыт. Разве что шутили — у них такой черный юмор. Это не значит, что они не травмированы. Но специально заводить разговор об этом психологи не рекомендуют, потому что так можно спровоцировать еще более серьезную травму.

С подростками у меня была другая тактика: я старалась влиться в их коллектив, чтобы они считали меня за равную. И ребята меня приняли. Постепенно они стали обсуждать со мной сексуальную ориентацию, самоопределение, аборты, права человека. Многие рассказывали, что в семье их не понимают и не принимают. Видимо, им было важно найти человека, который их поддержит. Несмотря на то что в лагере их заставляли слушать Шамана и участвовать в патриотических мероприятиях, это были обычные подростки с обычными проблемами.

Я показала ей, что со мной безопасно об этом разговаривать. Буквально через два дня ко мне пришла целая группа подростков, которые хотели обсудить сложности с самоопределением.

Было тяжело, когда я не понимала, чем могу помочь. Та же девочка рассказала мне, что ее пытался изнасиловать брат, когда она была совсем маленькой. В семье об этом не знали, и ей негде было искать защиты.

Я посоветовалась с преподавателями из института и пришла к выводу, что мне лучше сконцентрироваться на других проблемах, которые она озвучила. Эту тему мы с ней больше не затрагивали: я бы просто не справилась.

Еще в лагере была девочка-подросток, которая занималась самоповреждением. Однажды ночью она совершила попытку суицида: [Роскомнадзор]. Я узнала об этом только в девять утра и попросила директора отправить девочку в город к терапевту и к психиатру. После попытки суицида работать с ней должен был именно психиатр. Но в лагере боялись шумихи, поэтому разговаривать с девочкой предложили мне. Я честно сказала, что это выше моих сил. В итоге ребенка просто свозили в город, проверили и вернули в лагерь.

Девочка заранее продумала эти действия. Я предупредила женщину, которая сопровождала ребенка, что попытки суицида, скорее всего, будут продолжаться. Она передала информацию в Белгородскую область. После этого мать заставили подписать документы о том, что с ребенком будет работать психолог. На следующий день девочку забрали из лагеря вместе со старшей сестрой.

Вся эта ситуация стала для меня большим ударом. Я чувствовала себя ужасно. В последний раз я, наверное, ощущала что-то похожее в марте 2022 года. Во-первых, [самоповреждением занималась] совсем юная девочка — это было немного за рамками моей картины мира. Во-вторых, когда мы с ней общались, я не видела абсолютно никаких предпосылок для такого поведения. В-третьих, я не понимала, какую помощь ей окажут.

После ее первой попытки суицида около моего дома сбили беспилотники — я проснулась от этих новостей. Мои близкие всю ночь провели в страхе. И тут меня накрыла истерика. Ни спорт, ни музыка, ни общение с малышами — ничего не помогало. Мне самой нужен был психолог. Но обратиться в лагере было не к кому. Оставались только техники самопомощи.

«Я больше никогда не поеду работать с детьми»

Я ехала в лагерь с надеждой, что воспользуюсь своими знаниями и помогу детям. По факту получилось воплотить максимум 10% из того, что я могла для них сделать.

Я поработала только с теми, кто пришел ко мне сам или у кого были явные проблемы. До молчаливых, плохо социализированных, скрывающих свои сложности ребят мне добраться практически не удалось. Думаю, это не тот уровень психологической помощи, какая должна оказываться детям, вывезенным из-под обстрелов.

Схему, по которой я должна была работать с детьми, мне прислали за четыре дня до конца смены. Там были те же техники психологической помощи, которым меня учили в институте и которые я планировала внедрять с первых дней. Правда, директор сказал, что трогать детей они пока не будут — введут все со следующей смены. Я почти уверена, что этого не произойдет.

Дети, с которыми я работала, будут в лагере до начала июня. Часть, возможно, уедет раньше, но пока по фотографиям я вижу, что почти все на месте. Куда они отправятся дальше, я не знаю.

После этой смены я больше никогда не поеду работать с детьми. Две попытки суицида… Не хочется нести такую ответственность, не хочется видеть, что дети делают с собой такое вместо того, чтобы радоваться жизни.

Сейчас я без выходных работаю на другой работе. Скорее всего, таким образом я пытаюсь заставить себя не думать о том, что произошло. Совсем как в лагере. Возможно, спустя какое-то время моя батарейка сядет — и придется все-таки обратиться к специалисту.