«Дети не виноваты в том, что происходит»
Мне 22 года. Я родом из той же области, где находится лагерь. С 16 лет я работаю с детьми в парке аттракционов и в детском центре развлечений. Сейчас учусь на клинического психолога.
Еще на первом курсе я решила, что хочу помогать пострадавшим от насилия. На третьем я поняла, что хочу также работать с квир-людьми. Но из-за современных законов двигаться в эту сторону не получается.
Некоторое время назад в наш университет пришла разнарядка: в лагерь срочно требовались психологи и воспитатели. Нас сразу предупредили, что работать предстоит с детьми, которых вывезли из-под обстрелов. У меня появилась возможность взять отпуск на работе, и я согласилась поехать — единственная со всего курса.
Я сомневалась. Меня останавливало, что позиция людей в лагере отличается от моей. Но я все-таки решила поехать. Подумала, что дети не виноваты в том, что происходит.
Психологической практики с детьми у меня на тот момент не было. Поэтому для меня было важно, что в лагере работают опытные психологи. Мне обещали, что я буду им помогать: проводить простенькие занятия с детьми, заниматься с малышами. Поездка в лагерь для меня была первой пробой — я хотела понять, могу ли работать с детьми.
«Они же не психи, зачем им психолог?»
По факту я оказалась единственным психологом в лагере. Детей, по моим сведениям, было около 150. На месте мне сообщили, что меня взяли на полставки — по договору, который мне отдали только в конце смены, я должна была работать три часа в день. Оказывать детям длительную психологическую помощь они не планировали.
Смена длилась 21 день, я пробыла в лагере 19 из них. С самого начала я выпрашивала, чтобы детей отправили ко мне на психологическую диагностику. Меня никто не поддержал.
В первые дни я ходила по отрядам, представлялась детям, рассказывала о себе, объясняла, что они могут обращаться ко мне с любыми вопросами. Ребятам постарше я дала заполнить анкету, чтобы они написали, о чем хотели бы со мной поговорить. Я собиралась проводить с ними занятия на эти темы. Но сделать это мне не дали.
Многие дети были настроены так же: считали, что психолог якобы работает с психами. А они же не психи, зачем им психолог? Такое мне не раз говорили в лагере.
Я должна была работать только с теми, кто начинал драться. Или же плакал, просился домой. С теми, кто не вставал с кровати. Всех остальных я не должна была трогать.
Один раз к нам приехали более опытные психологи. Я помогала им тестировать детей, но результаты мне не показали.
В итоге я просто ходила и наблюдала за отрядами, могла перекинуться с детьми парой фраз. Иногда выдергивала отдельного ребенка, который не хотел идти на мероприятия. Малыши просили их обнять, поиграть с ними. Ребята постарше приходили ко мне поговорить в перерыв на дневной сон, который длился два часа. Фактически это было единственное время, свободное от мероприятий. Малыши в это время спали, потому что очень уставали в течение дня.
Первую неделю в лагерь каждый день приезжали по два-три гостя. Это были представители «Движения первых», чиновники, батюшки, журналисты с телевидения, которым было важно снять красивую картинку. Видимо, лагерь выбрал такую схему работы с детьми: не помочь им психологически, а просто не оставить времени задуматься о том, что происходит у них дома. Это как приложить подорожник к разбитому колену. Сейчас раны не видно, но подорожник в виде лагеря отвалится — и детей накроет.
Так или иначе, я общалась с ребятами примерно с 10 утра до 10 вечера. Но в кабинете психолога со всеми необходимыми материалами нам позволяли провести не больше нескольких часов в день.
«Один мальчик боялся ложиться спать»
Малыши часто рассказывали про «бабахи» — так они называли прилеты. Один семилетний мальчик плакал из-за того, что он в лагере в безопасности, а в Белгородской области у него остались мама, папа и младшая сестра. Он боялся ложиться спать. Тогда я поступила неправильно: сказала, что с его родителями ничего не случится и утром он снова с ними поговорит, узнает, как у них дела. Если бы за ночь с семьей мальчика что-то произошло, я бы, конечно, уже никак не смогла его утешить. Но в моменте это показалось мне единственным выходом.
Она говорила об этом очень весело. Но эмоциональность — это одно из проявлений травмы.
Когда малыши рассказывали про прилеты, я внимательно слушала их и пыталась понять: они просто хотят поделиться или у них это болит. Задавала им дополнительные вопросы, помогала сформулировать, что они чувствуют: «Мне страшно», «Мне грустно». Старалась обсуждать, почему так происходит и как они могут улучшить свое состояние. Предлагала детям нарисовать «безопасную комнату» — условное место, где им спокойно. Чтобы они могли представлять себя в этой комнате, когда им страшно.
Я старалась формулировать вопросы так, чтобы не затрагивать истории, в которых кто-то погиб. Моих умений не хватило бы для разговора с ребенком в состоянии горя — я могу работать только со взрослым.
Одну эмоционально тяжелую ситуацию спровоцировал директор. Вечером в лагере объявили пожарную тревогу. По правилам все должны были выбежать на улицу в пледах. Младшим отрядам было далеко идти за пледами, поэтому их принесла вожатая. Пледов хватило не всем. Директор при всех накричал на вожатую со словами «Собирай свои шмотки и уезжай!» Для детей это стало трагедией: их любимую вожатую, к которой они привыкли за пять дней, с которой они обнимались и делились всеми проблемами, выгоняют из лагеря. Когда я зашла к ним в корпус, почти все рыдали.
Думаю, эта ситуация для многих стала триггером. Некоторые дети плакали уже не только из-за вожатой, но и из-за того, что вспомнили что-то страшное из своей жизни. Потом они чуть ли не до середины смены ходили и просили директора не увольнять их вожатую. В итоге ее все же оставили в лагере.
Каждый день у нас дрались мальчишки лет одиннадцати. Сначала никто не обращал на это внимания, но потом ребята начали получать в драках серьезные травмы. Тогда мне все-таки разрешили провести тренинг для этих мальчиков — три дня мы учились контролировать злость и экологично выражать ее.
Одно из упражнений было таким: ребята дрались подушками в специально отведенной комнате. Эта техника хорошо сработала. Благодаря тренингу самый агрессивный мальчик изменил свое поведение: когда он чувствовал, что хочет с кем-то подраться, то просто вызывал этого человека на бой подушками.
«Мне самой нужен был психолог»
Подростки ни разу не говорили со мной про свой травматичный опыт. Разве что шутили — у них такой черный юмор. Это не значит, что они не травмированы. Но специально заводить разговор об этом психологи не рекомендуют, потому что так можно спровоцировать еще более серьезную травму.
С подростками у меня была другая тактика: я старалась влиться в их коллектив, чтобы они считали меня за равную. И ребята меня приняли. Постепенно они стали обсуждать со мной сексуальную ориентацию, самоопределение, аборты, права человека. Многие рассказывали, что в семье их не понимают и не принимают. Видимо, им было важно найти человека, который их поддержит. Несмотря на то что в лагере их заставляли слушать Шамана и участвовать в патриотических мероприятиях, это были обычные подростки с обычными проблемами.
Я показала ей, что со мной безопасно об этом разговаривать. Буквально через два дня ко мне пришла целая группа подростков, которые хотели обсудить сложности с самоопределением.
Было тяжело, когда я не понимала, чем могу помочь. Та же девочка рассказала мне, что ее пытался изнасиловать брат, когда она была совсем маленькой. В семье об этом не знали, и ей негде было искать защиты.
Я посоветовалась с преподавателями из института и пришла к выводу, что мне лучше сконцентрироваться на других проблемах, которые она озвучила. Эту тему мы с ней больше не затрагивали: я бы просто не справилась.
Еще в лагере была девочка-подросток, которая занималась самоповреждением. Однажды ночью она совершила попытку суицида: [Роскомнадзор]. Я узнала об этом только в девять утра и попросила директора отправить девочку в город к терапевту и к психиатру. После попытки суицида работать с ней должен был именно психиатр. Но в лагере боялись шумихи, поэтому разговаривать с девочкой предложили мне. Я честно сказала, что это выше моих сил. В итоге ребенка просто свозили в город, проверили и вернули в лагерь.
Девочка заранее продумала эти действия. Я предупредила женщину, которая сопровождала ребенка, что попытки суицида, скорее всего, будут продолжаться. Она передала информацию в Белгородскую область. После этого мать заставили подписать документы о том, что с ребенком будет работать психолог. На следующий день девочку забрали из лагеря вместе со старшей сестрой.
Вся эта ситуация стала для меня большим ударом. Я чувствовала себя ужасно. В последний раз я, наверное, ощущала что-то похожее в марте 2022 года. Во-первых, [самоповреждением занималась] совсем юная девочка — это было немного за рамками моей картины мира. Во-вторых, когда мы с ней общались, я не видела абсолютно никаких предпосылок для такого поведения. В-третьих, я не понимала, какую помощь ей окажут.
После ее первой попытки суицида около моего дома сбили беспилотники — я проснулась от этих новостей. Мои близкие всю ночь провели в страхе. И тут меня накрыла истерика. Ни спорт, ни музыка, ни общение с малышами — ничего не помогало. Мне самой нужен был психолог. Но обратиться в лагере было не к кому. Оставались только техники самопомощи.
«Я больше никогда не поеду работать с детьми»
Я ехала в лагерь с надеждой, что воспользуюсь своими знаниями и помогу детям. По факту получилось воплотить максимум 10% из того, что я могла для них сделать.
Я поработала только с теми, кто пришел ко мне сам или у кого были явные проблемы. До молчаливых, плохо социализированных, скрывающих свои сложности ребят мне добраться практически не удалось. Думаю, это не тот уровень психологической помощи, какая должна оказываться детям, вывезенным из-под обстрелов.
Схему, по которой я должна была работать с детьми, мне прислали за четыре дня до конца смены. Там были те же техники психологической помощи, которым меня учили в институте и которые я планировала внедрять с первых дней. Правда, директор сказал, что трогать детей они пока не будут — введут все со следующей смены. Я почти уверена, что этого не произойдет.
Дети, с которыми я работала, будут в лагере до начала июня. Часть, возможно, уедет раньше, но пока по фотографиям я вижу, что почти все на месте. Куда они отправятся дальше, я не знаю.
После этой смены я больше никогда не поеду работать с детьми. Две попытки суицида… Не хочется нести такую ответственность, не хочется видеть, что дети делают с собой такое вместо того, чтобы радоваться жизни.
Сейчас я без выходных работаю на другой работе. Скорее всего, таким образом я пытаюсь заставить себя не думать о том, что произошло. Совсем как в лагере. Возможно, спустя какое-то время моя батарейка сядет — и придется все-таки обратиться к специалисту.