Катерина, 23 года
Я всегда чувствовала, что со мной что-то не так. В детском саду я могла больно укусить или ущипнуть другого ребенка, меня это смешило. Другие дети не хотели со мной играть, а я не понимала почему. Еще мне было непонятно, почему я не могу делать то, что хочу, почему нужно подчиняться воспитателям. Никакие аргументы на меня не действовали — уже в том возрасте я просто поступала как хотела.
Отношения с родителями у меня были такие же, как у многих людей на постсоветском пространстве. Меня наказывали за ошибки, били, а если я делала что-то хорошо, то этого часто не замечали.
Жить в такой неопределенности было очень тяжело. Я не понимала, что родители считают хорошим, а что нет. В какой-то момент просто привыкла, что меня могут наказать за что угодно.
Еще родители никогда не говорили, что любят меня. Я понимала, что это так, но мне все равно было обидно, что другие дети слышат эти слова, а я нет.
В младших классах я держалась отдельно от всех, но не страдала от этого: я не понимала, зачем нужны друзья. Мне хотелось завести их только потому, что у всех они были. Но у меня это не получалось. Как только я начинала тесно общаться с кем-то из одноклассников, скоро сама разрывала эту связь: дружба мне наскучивала или же мне было мало того, что мне давали.
Классе в четвертом-пятом меня стали травить, потому что я была одна. Тогда я начала изменять свою личность в сторону интересов большинства: наблюдала, что делают другие дети, и повторяла за ними. Например, мне никогда не нравился рэп, но все его слушали, и я тоже стала это делать, чтобы быть в тусовке. Я начала смотреть популярные фильмы и сериалы, копировать стиль одежды и даже манеру общения тех, с кем хотела сблизиться. Но никаких эмоций все это у меня не вызывало.
В 12 лет я начала заниматься селфхармом — оставляла порезы на теле, чтобы почувствовать себя живой. Это помогало получить эмоциональную разрядку — я не понимала своих чувств и не умела проживать их по-другому. Периодически у меня случались депрессивные эпизоды — если я не добивалась того, чего хотела, могла неделями лежать в кровати и отказываться от еды. Родителям приходилось кормить меня насильно.
В личных отношениях я часто делала все, чтобы получить желаемое. Не слышала слова «нет», не понимала, насколько травмирующей для другого может быть моя манера общения. Для меня не было проблемой соврать: я умею делать это так, что собеседник никогда не распознает обман. Я часто врала просто ради развлечения. Однажды по приколу убедила человека, что он ненормальный, и заставила его ходить к психотерапевту. А в другой раз угрожала, что выйду из окна, потому что хотела привлечь внимание.
Хуже всего приходилось моим молодым людям. От скуки я устраивала истерики или шантажировала их расставанием, провоцировала конфликты на пустом месте. В ход шло все: манипуляции, тычки в больные места, оскорбления, газлайтинг. Мне нравилось унижать партнера, пропадать надолго, заставляя его нервничать, врать и смотреть на реакцию, чувствовать, что человек принадлежит мне и я решаю, что ему делать, контролирую его.
В старших классах я увлеклась психологией и начала понимать, что со мной точно что-то не так. Больше всего меня беспокоило, что мне нравилось мучить людей. После своих выходок я ощущала какие-то муки совести, но не то чтобы сильные. Еще меня смущали депрессивные эпизоды, перепады настроения и повышенная агрессивность.
В 17 лет я пошла к психологу. Она заподозрила, что у меня может быть пограничное расстройство личности, и направила меня к психиатру. Врач прописал мне антидепрессанты и транквилизаторы — это не помогло.
Я продолжала изучать вопрос и все больше убеждалась, что мне поставили неверный диагноз. Опыт людей с ПРЛ не совпадал с моим. В 18 лет я оказалась в отношениях с похожим на меня человеком — у него были явные признаки диссоциального расстройства личности. Все развивалось как по методичке: в первые три месяца куча красивых слов и обещаний, переезд к нему, предложение, а далее — настоящий ад, психологическое и физическое насилие, ложь, измены. Общался он только с моей проекцией у себя в голове — приписывал мне реплики, которых я не произносила, но убедить его в этом было практически невозможно.
В 19 я снова обратилась к психотерапевту: хотела выйти из этих отношений, и мне нужна была помощь. Терапевт поставил мне комплексное ПТСР и прописал антидепрессанты.
Однажды я приехала на учебу в таком состоянии и три часа просто смотрела в стену.
Через несколько месяцев я перестала принимать антидепрессанты и сменила психотерапевта на профильного по ПТСР. Его позиция по поводу медикаментозной терапии совпала с моей — принимать только при острых состояниях.
Встречи с этим специалистом помогли мне заново поверить в себя, и через год я ушла от тирана. Потом мы начали прорабатывать другие темы и пришли к тому, что у меня, вероятно, диссоциальное расстройство личности. Психотерапевт направил меня к знакомому психиатру для диагностики. Он задал мне много вопросов — про социальные нормы, самоощущение в обществе, ложь, манипуляции, эмоции, отношения с другими людьми, методы принятия решений. В итоге психиатр подтвердил мой диагноз. Он отметил, что такие люди, как я, очень редко попадают в терапию, так как не понимают, что с ними происходит.
Мы с психотерапевтом начали работать с моим ДРЛ. Это была когнитивно-поведенческая терапия (КПТ) с уклоном в социальные взаимодействия и моральные нормы. Мы очень много разговаривали. Когда терапевт долго не мог что-то мне объяснить, он рисовал схемы на доске или рассказывал забавные притчи.
Самым трудным для меня оказалось принять, что я могу быть не права и что мои действия могут причинять вред другим людям.
Сначала мы с терапевтом занимались раз в неделю, через полгода — раз в две недели, через год — раз в три недели, еще через полгода — раз в месяц. Год назад психотерапевт сказал мне, что я психически стабильна и больше не нуждаюсь в КПТ. Я тоже считаю нашу терапию успешной: мне нужно было скорректировать свое поведение, и это произошло. Я больше не манипулирую людьми, не вру, могу брать ответственность за свои действия и держать обещания. Моя жизнь изменилась к лучшему: мне стало гораздо проще общаться с людьми, я смогла построить здоровые отношения и вышла замуж. Я даже научилась испытывать что-то вроде эмпатии: могу мысленно поставить себя на место другого человека, представить его эмоции и просчитать действия. Хотя иногда с этим по-прежнему бывает сложно.
В работе и учебе мои особенности мне даже помогают. Я легко добиваюсь того, чего хочу, умею отстаивать свою точку зрения и избегать конфликтов, если они не принесут пользы в будущем. В 23 года я уже второй раз занимаю руководящую должность.
Раз в полгода я приезжаю к психотерапевту на контроль. Последний раз навещала его в сентябре, все было окей. В целом я справляюсь. Это не значит, что у меня совсем нет проблем. Просто когда они появляются, я могу справиться своими силами — уже понимаю, откуда растут ноги и что с этим делать.
Терапия ДРЛ — вопрос не личного блага, а общего: масштаб нашего негативного влияния на окружающих огромен. Но, как правило, люди с моим диагнозом попадают к специалисту не из-за осознания проблемы, а по каким-то иным причинам. Меня привели в терапию тяжелые депрессивные эпизоды и абьюзивные отношения. А вот мой партнер с такими же паттернами поведения не дошел до специалиста и продолжает калечить других девушек. И я даже не могу его осуждать: если бы не обстоятельства, я бы тоже жила и кайфовала, не задумываясь о последствиях своих поступков.
Правила существуют, чтобы их нарушать: что такое диссоциальное расстройство личности
В МКБ-10 пишут, что это психическое заболевание, которое характеризуется равнодушием к окружающим, склонностью к агрессии и нарушению социальных норм. Другие классификаторы дают похожие определения, различаются только названия диагноза: «диссоциальность при расстройстве личности и личностных проблемах» в МКБ-11 и «антисоциальное расстройство личности» в DSM-5. При этом американский справочник делает акцент не столько на личностных чертах людей с ДРЛ, сколько на их поведении, подчеркивает клинический психолог проекта «PsyПросвет» и благотворительного фонда «Просто люди» Матвей Данилов. Согласно DSM-5, пациенты с этим расстройством часто лгут ради личной выгоды или просто ради развлечения, проявляют агрессию в разных формах, не выполняют обязательства, совершают правонарушения и никогда не раскаиваются в своих действиях.
«Ключевые проявления ДРЛ — сниженная способность к эмпатии, трудности в поддержании отношений, склонность нарушать социальные нормы и правила, а также тенденция оправдывать свое поведение внешними обстоятельствами и снимать с себя ответственность», — рассказывает Данилов.
В публичном пространстве ДРЛ часто приравнивают к «психопатии» или «социопатии». Но это некорректно: таких диагнозов не существует. По словам психолога, их исключили из МКБ и DSM еще в шестидесятых. Главная проблема была в размытости критериев: чтобы поставить диагноз, врачу требовалось оценить личностные и моральные качества человека. Такая оценка не могла быть объективной, а ярлык «психопата» и «социопата» приводил к стигматизации пациентов. Поэтому в новых редакциях эти диагнозы заменили на диссоциальное или асоциальное расстройство личности. Для постановки диагноза выработали четкие критерии: они описывали в первую очередь поведение человека с таким расстройством, а не его моральный облик.
Cегодня термин «психопат» иногда используют только специалисты по судебной психиатрии, добавляет Данилов. Так они обозначают пациентов с тяжелой формой ДРЛ — эти люди не считаются ни с чьим мнением, кроме своего, умеют нравиться другим и изощренно манипулировать ими. То есть под «психопатом» судебные психиатры имеют в виду опасный тип личности. Эта характеристика позволяет суду спрогнозировать поведение правонарушителя, определить, склонен ли он к агрессии и побегам, и выбрать для него соответствующую меру пресечения.
Гены или среда: почему развивается диссоциальное расстройство личности
Согласно зарубежным исследованиям, ДРЛ есть у 2–5% людей, рассказывает психиатр Анастасия Шепунова. Диагноз чаще ставят мужчинам. Данилов связывает это с особенностями гендерной социализации: общество позволяет мужчинам проявлять агрессию, поэтому ДРЛ у них, как правило, выражается именно в такой форме. Женщин же с детства учат быть добрыми и кроткими — в их случае заболевание чаще проявляется через импульсивность и манипулятивность. Но те же черты присущи и некоторым другим расстройствам личности. Поэтому женщинам нередко ставят неверный диагноз — нарциссическое или истероидное расстройство личности.
Склонность к ДРЛ может быть врожденной, говорит Данилов. Иногда ребенок наследует агрессивность и импульсивность родителей. В отдельных случаях наблюдаются особенности развития мозга. Нарушения в миндалевидном теле вызывают проблемы с выражением и восприятием эмоций, а сбои в работе префронтальной коры мешают контролировать импульсы.
Но биологическая предрасположенность еще не означает, что у человека обязательно возникнет ДРЛ. Важную роль играют психологические и социальные факторы, подчеркивает психиатр Шепунова. ДРЛ развивается у тех, кто сталкивался с насилием в семье, был частью «плохой компании» в детстве или подростковом возрасте, имел химические зависимости — от алкоголя или психоактивных веществ. Эксперты говорят, что именно ранний опыт, а не гены зачастую определяет, будет у человека расстройство или нет.
«Обычно это выглядит так: у ребенка есть биологическая предрасположенность к импульсивности и трудности с регулированием эмоций. Дальше многое зависит от среды, — объясняет Данилов. — Если он растет в семье, где дисциплину ставят выше чувств и применяют физические наказания, или же в семье, где кнут и пряник практикуют хаотично, это повышает риск, что антисоциальные паттерны закрепятся и приведут к развитию ДРЛ. И наоборот: в безопасной, предсказуемой и поддерживающей среде его биологическая предрасположенность может не перерасти в расстройство».
Люди — это функции: как ДРЛ влияет на жизнь человека и его близких
Есть стереотип, что люди с диссоциальным расстройством не способны что-либо чувствовать, но это не так, подчеркивает Данилов. Они испытывают эмоции, просто распознавать умеют только очень сильные: гнев, чрезмерную радость или тоску. Весь остальной спектр чувств для них как бы не существует.
В силу своих особенностей люди с ДРЛ равнодушны к эмоциям окружающих и воспринимают их не как личностей, а как функции. Сниженная эмпатия позволяет им систематически игнорировать права и границы других. Для них легко обманывать людей, манипулировать ими, эксплуатировать их в своих интересах. Люди с ДРЛ способны на психологическое, а нередко и физическое насилие.
«С таким человеком сложно общаться и практически невозможно договориться. Обычно именно эмпатия подталкивает людей к поиску компромисса: они понимают, что другому человеку плохо, и стараются это исправить, — говорит Шепунова. — А человек с ДРЛ мыслит не так. Он идет на уступки, только если это выгодно ему. В остальных случаях он действует так, как хочет, не учитывая интересы другого».
Особенности людей с ДРЛ мешают им адаптироваться к социуму и строить отношения с людьми. Они не считают нужным брать на себя ответственность, регулярно пренебрегают своими обязательствами. Такие люди могут без предупреждения не явиться на работу или раз за разом нарушать обещания, данные близким. При этом они никогда не извиняются, потому что не чувствуют раскаяния и не учатся на своих ошибках.
Однако выраженность ДРЛ бывает разной, подчеркивают эксперты. Есть люди, которые не могут работать, регулярно нарушают законы и попадают в места лишения свободы, а есть те, кто приспосабливается к социальным нормам, ведет обычный образ жизни и при необходимости может быть приветлив с людьми. Вторые нередко добиваются карьерных успехов: они не испытывают стресса из-за конкуренции, легко рискуют и умело манипулируют, поэтому хорошо чувствуют себя в бизнесе и политике.
Мотивация меняться нулевая: как помогают людям с ДРЛ
Чаще всего — никак. Но дело не в том, что помочь им невозможно, а в том, что они, как правило, не ищут помощи, объясняет Данилов. Люди с ДРЛ убеждены, что всё делают правильно, поэтому у них нет мотивации работать над собой. Хотя им непросто жить, они не соотносят собственные проблемы со своим характером. А страдания, которые они причиняют близким, в силу сниженной эмпатии не слишком их беспокоят.
Если человек с ДРЛ все же обращается за помощью, сначала психиатр ставит ему диагноз. На этом этапе врач использует клиническую беседу, собирает жалобы пациента и его близких, чтобы составить впечатление и соотнести его с критериями ДРЛ из МКБ, рассказывает Шепунова. При необходимости врач может направить пациента к клиническому психологу, чтобы тот провел дополнительную диагностику — например, выявил личностные особенности по шкале MMPI или с помощью теста Хаэра на психопатию PCL-R.
Основной метод лечения для людей с ДРЛ — психотерапия. Проводить такую работу может только психотерапевт с высшим медицинским образованием или клинический психолог. Чтобы у человека появилась мотивация работать над собой, специалист помогает ему осознать негативное влияние своего поведения на собственную жизнь. Его задача не «исправить» структуру личности человека, а научить его контролировать свои эмоции и следовать базовым социальным нормам, говорит Данилов.
Самый подходящий метод для людей с ДРЛ — когнитивно-поведенческая терапия. Специалист, который работает в рамках этого направления, не погружает пациента в его прошлое и не обсуждает с ним детские травмы, а концентрируется на том, что происходит с ним сейчас. «Например, у человека проблема: в офисе все время заканчивается бумага для печати, и это вызывает у него ярость. Он думает: “Коллеги специально не кладут новую бумагу, чтобы мне было плохо, они все против меня”. Это может спровоцировать агрессию в их сторону, — рассказывает клинический психолог. — Чтобы предотвратить это, мы должны поймать такую мысль и начать работать с ней: обсудить, есть ли рациональные доводы, что окружающие настроены против клиента, например, смеются ли коллеги, когда он подходит к принтеру без бумаги. Это позволяет человеку постепенно убедиться в несостоятельности своей идеи, а затем заменить ее на другую».
Как правило, из-за сопротивления человека с ДРЛ психотерапия длится долго — от года до нескольких лет, рассказывает Шепунова. В это время он регулярно ходит на терапию, активно работает над своей проблемой и развивает необходимые навыки. Когда основной этап лечения завершается, специалист переводит их общение в поддерживающий режим: пациент с ДРЛ приходит к нему по запросу и периодически возвращается для контроля своего состояния.
В отдельных случаях к психотерапии подключают медикаменты. Например, если человек с ДРЛ постоянно срывается на окружающих из-за скачков настроения, ему могут назначить нормотимики — они регулируют процессы возбуждения в мозге, рассказывает психиатр. Но важно понимать, что это лишь вспомогательный инструмент, который снимает симптомы, не устраняя причину проблемы.
Он — манипулятор: что делать, если у близкого есть черты ДРЛ
Эксперты предупреждают: не стоит самостоятельно ставить диагноз близким, это может сделать только специалист. Схожие паттерны поведения встречаются у людей с другими расстройствами личности или вовсе без них.
«Если человек замечает у близкого или родственника черты ДРЛ, важно не рассчитывать на быстрые перемены: такие люди редко меняются без осознанного запроса и длительной терапии», — говорит клинический психолог Данилов.
Если есть возможность, лучше выйти из отношений, которые причиняют вред. Если такой возможности нет, важно не занимать позицию «спасателя» и в первую очередь заботиться о собственном благополучии: четко обозначать личные границы, не позволять манипулировать собой и пресекать любые формы психологического насилия. Но в таких отношениях это может быть нелегко. Чтобы сберечь себя, стоит найти опору вовне — это может быть психотерапевт или группа поддержки.