«Я никогда не закрывала дверь. Менты научили этому»

— Иностранный агент или иностранная агентка?

— Я вообще «СМИ — иностранный агент». Это большая разница. Конечно, я так не говорю про себя, я использую феминитивы, но Минюст мыслит патриархатно, поэтому использует в мужском роде. Это понятно. 

А вот почему СМИ — непонятно. Я думаю, действительно, они пытались что-то придумать, им ничего в голову веселее не пришло. Было подряд несколько статусов иностранных агентов против кризисных центров для женщин, а в Петербурге у меня нет какого-то НКО. Я долго думала об этом. 

Пока что у меня такая гипотеза: они мыслят иерархично, и их задача была найти самую какую-то видную феминистку, как они это себе объясняют. «Кто тут главный?» И вот они думали: кто у них там главная, не может же быть, чтобы никого не было главного. Но, поскольку феминизм — это более-менее горизонтальная история самоорганизованная, главных нет. И вот они думают: наверное, вот эта, мы ее летом видели, что-то там ее задерживали, что-то там она писала. Пусть она будет главная.

— То есть в глазах государства ты главная феминистка?

— Нет-нет, но кого-то надо было назначить. Конечно, они не думают, что я главная, я тут не могу себя обманывать.

— Много уже дала интервью?

— Да, буду стараться говорить не то, что я там говорила. Что у меня спрашивают? «Что вы почувствовали, когда узнали, что вы иностранный агент?» «Что в этот момент вы делали?» «Расскажите, как это изменит вашу судьбу?» «А что вы будете делать?» 

На все эти вопросы у меня нет никакого ответа. Ну понятно, что я почувствовала. Что я буду делать? Откуда я знаю. Еще спрашивают: «Вы не хотите покинуть Россию?» Сейчас я буду в федеральном медиа рассказывать, хочу я покинуть Россию, не хочу я покинуть Россию. Как могут в нормальном состоянии задавать такие вопросы? 

Да, сейчас расскажу: короче, я выдвинусь из Петербурга с детьми, сяду на льдину, притворюсь, что я ловлю рыбу, и буду дрейфовать в сторону Финляндии. Ну в смысле, чего они от меня хотят, не понимаю (смеется).

— То есть тебя больше эти интервью бесят?

— Ну были и хорошие. Теперь, когда я стала СМИ (смеется), я лучше понимаю, с точки зрения СМИ, зачем эти вопросы, понимаю, что они нужны для широкой аудитории, чтобы создать драмку (мини-драму. — Прим. ТД). 

Но мне бы хотелось какого-то прорыва в сторону смысла. Мне бы хотелось отвоевать свою субъектность обратно и не быть жертвой репрессий, а представлять тем не менее какое-то политическое, социальное, общественное движение, из-за которого я оказалась в этом переплете. Мне интересней, когда такие вопросы задают. Думаю: что-то сегодня полезное сделала — рассказала про своих мигранток, молодец.

— То есть ты не чувствуешь себя жертвой?

— Слово «жертва» понятное, но это скорее все про утрату контроля над своей жизнью: кто я, что я здесь делаю, что я могу. А вопросы от обычных людей — вопросы растерянности, потому что ничего не понятно, никакого сценария нет, ничего не известно, ничего никто не контролирует, никаких гарантий нет. Это же очень страшно.

— А ты вообще привыкла планировать наперед свою жизнь, чтобы был сценарий?

— Мне очень долго удавалось существовать сразу в двух реальностях. В нормальной как бы реальности у меня есть ипотека на 28 лет, я окончила бакалавриат и планирую аспирантуру, учу какой-нибудь долгий иностранный язык, который мне хорошо пригодится года через два, у меня двое детей.

Вместе с тем мне удавалось делать какие-то более-менее спонтанные вещи. Искусство, которым мы занимаемся, довольно-таки сегодняшнее. Что-то происходит, ты думаешь: «Я хочу отреагировать». Мне удавалось совмещать: есть творчество, есть реальная жизнь. 

Может быть, складывается впечатление от моей истории, что она очень творческая, но на самом деле у меня очень большой педагогический стаж, я много лет преподаю, я люблю свою работу, постоянно что-то придумываю новое. Я очень реальный человек.

— Как такой очень реальный человек стал — стала — феминисткой?

— Это было очень дискомфортное решение (смеется). Я долго думала: «Ну нет же, какой феминизм, вы о чем? Я же нормальная девчонка, не то что вот это вот все».

Я несколько лет преподавала в системе международного бакалавриата — это женевская программа, образовательный стандарт. Там интересно построен курс — «Язык и табу», «Язык и колониализм», «Язык и гендер». Как построено высказывание, какой у него контекст, что создает ему заряженность. Тогда я вообще не понимала, что это такое, в университете феминизму не учат, к сожалению, до сих пор. Я смотрела и головой вроде понимала, что они от меня хотят, но у меня внутри такое возмущение: какой феминизм в наших родных широтах? Откуда он тут может взяться?

Там учителя — учительницы — могут делать выбор, что брать [преподавать]. Я не то чтобы отрицала, но брала то, что мне было понятнее. Разговор о том, что надо включить в программу хотя бы несколько женских имен, мне казался совершенно странным. Как я буду включать в программу женщин именно потому, что они женщины? Надо же включить тех, кто талантливее. Мне тогда так казалось. Сейчас уже я думаю, что талант — это тоже субъективная история, связанная с гендерным насилием и дискриминацией. Нас долго приучали видеть что-то талантливым, а что-то другое — неталантливым.

Мне понадобились знакомства с настоящими людьми, которые на местах чем-то занимались. Они умеют видеть другую реальность. Именно внутреннее сопротивление тому, что между этими предметами есть какая-то связь, мне кажется, самое главное, что удерживает людей от феминизма. 

Очень-очень дискомфортно, когда ты говоришь: несправедливость не имеет другого объяснения, кроме того, что люди заражены вирусом насилия, и это очень страшная болезнь, с которой придется работать не знаю сколько веков. Эта грустная и огромная мысль поселяется в голове, ты ходишь и думаешь: а с кем мне теперь дружить? А кого мне теперь любить? А кто я сама в этом мире?

— А сейчас как ты отвечаешь на вопрос, почему нужно включать в программу женские имена?

— Сейчас я вообще занимаюсь только женской литературой, у меня другой нет. Во-первых, больше шансов, что там будет альтернативный взгляд, потому что, поддерживая патриархатную структуру, мы снова и снова прокручиваем мясорубку. И сколько бы Толстой ни утверждал, что он совершенно, вообще не любит войну, он ее раз за разом так рассказывает, что дети читают и думают: «Ах, клево, как он сейчас красиво прошелся и погиб, вот это мечта».

Конечно, надо давать и детям, и взрослым разные точки зрения, показывать мир во всем многообразии. И речь идет не только о критерии гендера — вообще говорить о том, какие бывают языки внутри одной литературы, их же очень много.

— Ты окончила филфак в Питере, но родом из Сибири. Как ты оказалась в Питере?

— Я родилась на Камчатке, а жила в Кемерове. Поступила на очное в Томск, Томск севернее Кемерова немного. Зимой я поехала на первую сессию, в Томске было минус 42. Просто иду, и мне так холодно, я думаю: боже мой, зачем я это сделала? И после первой же сессии мне как-то не захотелось, хотя мне все очень понравилось. И летом я поехала и поступила в СПбГУ. У меня уже был ребенок, все время работала, потом училась в магистратуре.

— А когда и как ты стала заниматься акционизмом?

— С 18 лет я наблюдала на выборах. После Болотной и Pussy Riot начала ходить на митинги. В 2013 году появилась группа «Родина» — творческое объединение с двумя друзьями, с Леней Цоем и Максимом Евстроповым.

Мы занимались патриотическим искусством — задача была сделать очень гротескно. Первый перформанс у нас был педагогический: всех посадили в баре, все пили алкоголь, и мы заставили их писать диктант про Родину. Мне кажется, это самое смешное, что я делала: я диктовала позитивный текст, а Максим Евстропов такой: «Ты должен любить свою родину, родина родила тебя, родина родила всех, кого ты ешь, кого ты любишь…»

Это было смешно, хотелось еще и еще. Делали костюмы омоновцев из мусора, ели землю. Но сейчас даже примерно не могу себе представить, чтобы мы такое делали, чтобы это было безопасно.

— Почему именно перформансы? Думала, так что-то получится изменить к лучшему?

— К сожалению, быстро поняла, что массово ничего не изменит ни наблюдение на выборах, ни демонстрация. Но это было отвоевывание личной свободы. Вот этот пятачок своего творческого пространства, где можно сказать, что думаешь. И терапевтический эффект был у этого. Это было весело. 

Изначально наши перформансы не были никому нужны, кроме наших друзей. Медийный эффект случился, когда был «Увы-парад», — нас стали узнавать соседи на лестничной площадке. Мне [это] вообще не понравилось: хотелось пошутить, а тут тебя на лестничной площадке узнают. Сейчас я понимаю, что заниматься политическим, социальным искусством и в это же время сохранять себе жизнь в образовании почти невозможно.

Иллюстрация: Алена Змиенко для ТД

— Ты быстро поняла, что ничего не изменится в масштабе, но тем не менее продолжаешь выступать по актуальным вопросам — дело «Сети», сестры Хачатурян, Юлия Цветкова.

— (Смеется.) Ну я каждый раз [думаю]: я правда сейчас опять это буду делать?!

Летом меня уволили из Красного Креста» (в Красном Кресте» Дарья преподавала русский язык беженцам. — Прим. ТД), остались частные ученики, и я себе оформила самозанятость. Нет, есть люди, которым вообще нормально, что я этим занимаюсь, они готовы со мной дружить и работать. И можно заниматься филологией — даже так. Но возможность заниматься цивильной работой, видимо, я потеряла этим летом уже совсем.

— Тебе жаль?

— Мне жаль. Но, с другой стороны, столько лет ждала, когда это случится. У меня была такая длинная карьера тем не менее.

— Думаешь, теперь тебя не возьмут в школу работать?

— Не знаю, в школу и иностранных агентов возьмут.

— А почему тебя уволили из Красного Креста?

— В день, когда меня задержали, первое, что я сделала, — позвонила на работу, потому что они меня ждали, там был полный коридор детей. И потом это же право на труд: тебя задерживает полиция, работодатель имеет право позвонить в полицию и потребовать объяснений. 

В Красном Кресте мне намекнули: вот если бы вы не говорили, что вы работаете в Красном Кресте, — как-то так — а вот вы ассоциировали с нами и нарушили принцип нейтральности базовый. Нельзя работать в Красном Кресте и заниматься активизмом. Мне они этого не говорили, они сказали это газете «Фонтанка».

— А ты боялась тюрьмы, уголовного дела раньше?

— Конечно, я думала об этом. Но иногда ты делаешь выбор… Я не могу сказать, что я сделала ВЫБОР. Просто было лето, я была свободна, я подумала: пойду-ка сделаю что-нибудь в поддержку Юлии Цветковой.

«А че тут у вас женщина какая-то целая сидит, не нужная никому?» 

— Как прошло твое сибирское детство? Как ты сейчас, живя в Петербурге, относишься к тому миру?

— У меня было несколько родин — я родилась на Камчатке. Мы жили рядом с Ключевской сопкой — мой отец вулканолог был. Когда мы переехали в Кемерово, мне показалось, что меня прокляли и отправили в ад. Там так плохо было, так некрасиво. 

Вот этот вот мой изящный летящий горный хребет вулканический, вот эти мои горячие ключи, вот эти заросли жимолости. И тут — панельные дома, никуда ходить нельзя, потому что вас маньяки расчленят. Просто за что?! Мы с сестрой были совсем дикие, планировали побег: сейчас в спичечном коробке накопим деньги и поедем в Америку. В общем, не накопили.

Я не могу сказать, что была счастливым сибирским ребенком, но там была хорошая филологическая школа. И у меня был выбор всегда: стать учительницей или художницей. Люди — да, милые, открытые, заботливые. Ну и на Камчатке люди тоже очень милые. На Камчатке никто не закрывал даже двери, если человек замерзнет во время бурана, чтобы он мог зайти к тебе домой, погреться, поесть. Уходишь из своего дома — оставляешь для незнакомых людей спички, классно же?

— А патриархальность?

— Я говорю в целом о контексте, но в человеческом плане мне сейчас, конечно, сложнее общаться с какими-то знакомыми из Сибири. Очень сильно и я изменилась. 

К сожалению, да, много насилия, много травмированных людей, которые не понимают, что с этим делать, очень много людей, которые сидели в тюрьме и социализируются медленно. Вспоминаю обычную картину: стоит очень красивая женщина с ночным макияжем, укладкой. И рядом ее спутник сидит на кортах. Пока я жила в Кемерове, я этого не замечала. Теперь раз в три года приедешь, посмотришь — надо же, как интересно.

— У тебя нет от этих картин негатива теперь?

— Просто забавно же. Это же я, просто в другом контексте. У меня мог бы быть такой сценарий жизни. Вот и вся разница.

— А осталось в тебе что-то сибирское или камчатское?

— Да-да-да. Во-первых, если честно, я так и не закрывала никогда дверь. Менты меня научили этому. Однажды к нам приходили менты в очередной раз, долбились в дверь, орали: «Во-о-о, наводка на ваш дом, трам-пам-пам» — им не пришло в голову повернуть ручку. А она всегда была открыта. А мне не пришло в голову закрываться — я у себя дома, кто ко мне зайдет? А они, такие два мордоворота, дубасили прям.

Конечно, я человек оттуда. Мне не хватает этого мира, я всегда слышу людей из Сибири на слух — и дальневосточный говор тоже. Но наступает момент, когда ты уже совсем в другом мире, когда очень сложно вернуться.

— Ты рассказывала, что однажды в деревне гости из соседнего хутора предложили тебе побыть проституткой для их сыновей, так как ты не замужем, а у них мало женщин в хуторе. Это происходило в Сибири?

— Не-не, в Карелии. Хуторские ребята приехали, мы у друзей отдыхали в Карелии. Это была такая дикая деревенская искренность, когда тебе честно говорят, чего от тебя хотят. С одной стороны, это ужасно, а с другой стороны, зато сколько времени сэкономили, сразу сказали, что им надо.

— Это стало для тебя доводом в пользу того, что феминизм в России, Карелии и Сибири нужен?

— Я смотрю вокруг, и у меня ничего, кроме доводов, нету. Везде сплошные доводы. Просто такой объем негативной информации о феминизме, такая пропаганда из телевизора: нет-нет, все эти западные ценности — сплошное зло. Посмотрите, в Норвегии педофилия, 38 видов геев, люди добрые!

— А как ты отреагировала тогда?

— Ну как? У меня маленький ребенок, ты стоишь с младенцем на руках, вокруг тебя взрослые люди, которые всерьез обсуждают, не воспользоваться ли тобой с материальным поощрением. Они выпили изрядно, я просто встала и ушла. 

Можно говорить то, что думаешь, но тогда надо быть готовым к негативной реакции. Обычно женщины в России, если сталкиваются с домогательствами, унижениями, делают вид, что не заметили. Это нормальный, рабочий способ выжить, никого за него не осуждаю.

— Это не было угрожающим тебе в плане насилия, такое именно деловое предложение?

— Да, желание отца помочь детям. А че тут у вас женщина какая-то целая сидит, не нужная никому?

— Ты часто сталкиваешь с негативной реакцией на то, что ты феминистка?

— Сейчас у меня так жизнь сложилась, что поле моих новых социальных контактов в основном состоит из людей, которые примерно что-то понимают. Такова жизнь инагентки: среди моих коллег из других стран просто уже нет нефеминисток.

У меня был урок с моими студентами из Узбекистана, Таджикистана и Азербайджана, и там нам попался текст классического учебника русского как иностранного издательства «Златоуст» — хочу их постебать немножко. Жена говорит мужу: «У меня вечером будут друзья, пожалуйста, веди себя с ними нормально, а то ты все время не то делаешь. Там будет такая-то дама, пожалуйста, не надо ей помогать надевать пальто, потому что, кажется, она феминистка». Студенты спрашивают: «А что такое феминистка?» Я говорю: «Это женщина, которая выступает за права женщин, например за право получать образование, за право разводиться, право работать во всех профессиях». Они такие: «А, да, хорошая вещь».

Если это нормально объяснить, никаких вопросов не будет. Если не поливать термин грязью и не связывать его с каким-то аффектом.

«Государство говорит: если ты активистка, значит будешь не-мамой»

— Наверное, останься ты в Кемерове или на Камчатке, тебе было бы сложнее быть феминисткой?

— Я смотрю на своих подруг сибирских и вижу, что в их жизни намного больше компромиссов, чем в моей. В этом смысле у меня привилегированная ситуация. Но феминистки есть везде — и в Туркменистане, и в Сирии, и в Йемене. И в самых маленьких городках. Благодаря интернету изменение общества неизбежно — люди начинают читать, они начинают сравнивать, задают себе вопросы.

— А ты на какие компромиссы идешь?

— Мне сейчас практически не нужно на это идти, но в преподавании, будь у тебя какая угодно мизогиния на твоей кафедре, вариантов немного. Или игнорировать, или отвоевывать свое право, но тогда будут санкции. Женщин, претендующих на эту же вакансию, обычно много, найдут какую-нибудь другую.

Иллюстрация: Алена Змиенко для ТД

— У тебя двое детей, тяжело быть еще и мамой?

— Тяжело. Я бы сказала, что сложнее себя воспитывать, чтобы их любить.

— Ты с ними разговариваешь о том, чем занимаешься?

— У меня было несколько лет в жизни, когда я работала по десять уроков в день, тогда я была спящая-ночью-мама. Это мне не понравилось, сейчас, слава богу, легче, есть возможность работать меньше чисто физически. И после развода легче намного, кстати, стало больше времени. Они интересуются всем, что происходит, рассуждают. Хотя надо будет еще много лет им, чтобы все это принимать и осмыслять.

Я понимаю, что позиция мамы-активистки очень уязвимая. С одной стороны, ты это делаешь в том числе и для них, ты думаешь, что будет с ними, когда они станут старше. А с другой стороны, тебя арестовывают после одиночного пикета… Это сложно.

— Не было мысли из-за угрозы безопасности детей перестать быть активисткой?

— Конечно, я думала об этом. Но иногда мы не выбираем, почему и где мы соберем все молнии на себя. Так случилось в этом году, не думаю, что я делала что-то больше, чем раньше. Просто государство обратило свой взгляд на феминисток.

— Вот полицейские часто говорят, что у них семьи, поэтому они делают то, что делают. А ты не делаешь выбор в пользу семьи?

— Я знаю, что кажется, что это именно выбор «или — или». Если ты активистка, то, наверное, плохая мама. Или ты мало работаешь. Но нет, я много работаю, правда-правда, и мама я, конечно, не идеальная, но все же не мешает одно другому. Нет ничего невозможного в том, чтобы несколько раз в году делать что-то [активистское]. Но государство почему-то говорит: если ты активистка, значит будешь не-мамой.

— А ты объясняла детям, что такой иностранный агент?

— У меня в этом году мой пятилетний сын катался в автозаке. Его арестовали вместе с его отцом. А он любил играть в «Звездные войны», и это наложилось. Он сразу понял: мы повстанцы, они имперцы. У него четко легло: конечно, это император Палпатин. И это такая нормальная детская адаптация, нужно как-то объяснить и встроить себя в мир. 

Но я не хочу, чтобы это было нормой для детей. Поэтому историю про инагентство я не объясняю, потому что он [и так] испугался. А дочке совсем тревожно — она старше и переживает сильнее. Это вообще отстой. Дети боятся.

— И в такие моменты ты не думаешь, что надо прекратить активизм?

— Ну проходит полгода, проходит год, и думаешь: сделаю что-нибудь еще. Я же не активистка, которая каждую неделю в пикете. Что мне в этом во всем сильно не нравится, мы сидим и гадаем, как в книгах про Освенцим или ГУЛАГ: что нам сегодня сделают наши надсмотрщики, в каком они настроении? То есть это нормальная реакция на стресс и беззаконие, но это тоже не полезно для психики — думать, что у них есть право на насилие. Нет у них никакого права на насилие. Вообще никакого. Я не СМИ, я не иностранный агент, пошли к черту вообще (смеется).

— Но ты пишешь эту формулировку в постах…

— Пишу, потому что прямо сейчас я не хочу штрафы.

— Ты ее сохранила куда-то, чтобы она всегда была под рукой?

— Да, я ее сохранила и просто копирую. Но другие мои коллеги по иностранному агентству пишут капслоком, чтобы в два раза больше остального текста это сообщение было. А я не могу большими буквами, прям: А-А-А, как будто кричат. Заставляют называть черное белым, а белое — черным. А я говорю: ну нет. А они: ты, главное, пиши, что это так, а там мы посмотрим.

У меня были опыты насилия — в роддоме, в больнице, но за все эти годы феминизма я себя методично приучала не делать, если не хочется. Скажут «шагай строем» — а почему, объясните. После долгих лет феминизма очень сложно. Тебе говорят: слушайся. А я не умею.

Первые четыре раза было смешно писать этот текст. Потом — не смешно.

— То есть, даже если ты напишешь про перелом своего племянника, не указав эту штуку, тебя могут оштрафовать?

— Да, там конкретные правила. Они меня сделали СМИ, я теперь не человек (смеется). Почувствовала, что я уже не перешучу эту ситуацию, они меня переиграли на какое-то время.

— Много шутишь?

— А что мне остается делать? Все шутят. Ко мне пришел Леня Цой и читал анекдоты про Штирлица, и все «Штирлиц» заменял на «Апахончич»: «Апахончич врывается с шашкой в палату лордов. Порублю, суки! Суки скинулись по рублю»

Ну у меня варианты какие? Не согласиться и не выполнять или не согласиться и выполнять. Обжаловать с помощью адвокатов — это очевидно. Я пока выбрала такой не потому, что я согласна с этим статусом, а просто я не хочу штраф. С 1 марта появляется поправка, это может быть уголовное преследование.

— Вообще, удачно они придумали это слово использовать — «агент». Подразумевается «контрагент», но считывается как «шпион».

— Мне бы хотелось обращаться к сути этого закона. Суть в том, что есть люди или НКО, которые получают из-за рубежа деньги — на секундочку — и оставляют их в России. И эти люди [якобы] нехорошие, надо их контролировать. Надо будет в Минюсте спрашивать разрешение: а можно мы вот это сделаем, можно мы такое проведем мероприятие? Минюст будет говорить: нет, вы не можете провести свой правозащитный семинар, вы не можете подать в ЕСПЧ по делу женщины, пострадавшей от домашнего насилия.

Эти люди и НКО пытаются решать какие-то нормальные проблемы, они не являются террористическими, экстремистскими [организациями], они занимаются социальными темами. Это меня ужасно огорчает: весь мир придумывает, как скооперироваться, чтобы решить проблемы. Вот есть богатая страна, она делится деньгами. Россия говорит: никаких иностранных денег, пусть говорят на своем арабском, вообще никого ничему учить не будем.

— А можно проследить, за что конкретно тебя признали иностранным агентом?

— У меня сейчас нет официального ответа от Минюста, я пока только отправила запрос. У меня действительно были иностранные платежи из разных мест, и на штрафы собирала, и гонорары были, и за книжки деньги. Скажут: ну вот, что, это не иностранное финансирование? А это не общественно-политические публикации? Формально закон так и выглядит — неважно, откуда финансирование, неважно, на какие цели, и неважно, на какие общественные темы, и связи между всем этим быть не обязательно.

— Как ты узнала, что стала иностранным агентом?

— Я проводила урок онлайн, мне стали уведомления приходить. Я ребенку показывала экран компьютера с сочинением, а там началась эта история. Я быстро выключила, чтобы ребенок не заметил весь этот ужас. Мне все пишут: «А-а-а, что это такое, почему?»

Я до сих пор иногда думаю, не приснилось ли мне это. Очень странно. Я сделала большой путь к осознанию, но не до конца. Есть ощущение, маленькая мысль, что, может быть, все было ошибкой, они скажут: «Ой-ой-ой, это не Апахончич, это Апахончик. Ваша почти полная тезка, сейчас мы все исправим. Она тоже как вы, только она работает в СМИ» (смеется).

До этого я не была вполне знакома с этим законом и не понимала, насколько он унизителен для людей и организаций.

— Если ты могла бы сказать себе в прошлое из сегодня что-то, предостеречь, остановить, чтобы не стать СМИ-инагентом, ты бы сделала это?

— Думаю, если бы не я, то была бы какая-то другая феминистка, вот и все.

— Да, но ты мама своих детей и ты работаешь на своей работе и живешь свою жизнь. Это сейчас твоя история. Нет досады?

— …Есть фильм «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». В «Гамлете» это друзья Гамлета, они в конце погибают. Какие-то сквозные персонажи функциональные. А в пьесе Стоппарда, которая стала фильмом, он рассказывает историю их глазами. И их жизнь подчиняется воле автора, они как марионетки.

В конце они стоят с петлей на шее и говорят друг другу: «Кажется был момент, когда мы могли бы сказать “нет”, но мы его пропустили». Я часто думаю, что, кажется, был этот момент, когда я могла сказать «нет», но я его пропустила. Я не знаю эту точку, какая эта точка? Не открывать глаза, не становиться феминисткой, не заниматься искусством? Это и есть я сама. Значит, надо было бы не быть мной, чтобы этого не делать.

* 28 декабря 2020 года Дарья Апахончич включена Минюстом в реестр физических лиц — СМИ-инагентов.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!