«Объясни, за что бьешь»

Наурзбаю Турсумбаеву 66 лет — 65 из них он думал, что полиция хорошая и нам без нее не жить. Говорит, что никогда на попадал в участок: “Я что, бандит какой-то, или я шпион? Я пастух обычный, всю жизнь я пастух, я не алкаш, водку никогда не пью”. А этой зимой впервые попал, и сразу оказался под тремя статьями.

Сначала его друг нашелся в подъезде избитым, пьяным, с отмороженными пальцами — Наурзбая обвинили в причинении телесных повреждений и угрозе убийством. “Чего вы мелете? С какого перепугу я буду его бить? Он жил у меня, как брат”. Так и говорил и полицейским. Тогда полицейские пришли к Наурзбаю и побили его самого.

Был суд — Наурзбай думал, что их накажут. Но судья сказала что-то очень странное. Наурзбай сначала не понял. Судебные слова звучали сложно, а у него 8 классов образования, он «не политик». Да и вообще, страшно, дико и невозможно такое понимать.

«Мне было стыдно, что я так орал»

«Я стоять много не могу, минуту постою и уже садиться мне надо. Не могу стоять я. Себя поднять не могу, воды принести не могу. Я и работал раньше, а теперь куда я пойду, калека? Болит. Ребра и вот спина, позвоночник там чего-то, не знаю я. Было нормально, а когда побили, после этого все [началось]. Они везде меня били. Губский, наш участковый, и Бобякин Юрка, гражданский, друг этого Губского. Я его давно знаю. Я там орал как бугай. Мне стыдно было потом, что я так орал, я же мужик.

Я в жизни так не орал и не получал так никогда я. А те [полицейские], которые стояли внизу, хохотали. Если бы вы знали, как они меня догола раздели! Я лежу на цементе голый, уже дрожу, участковый говорит: “Одевайся, сука”. Я говорю: “Сам ты сука, фашист натуральный. Так издеваешься”… Подождите. Я отдышусь. Как вспомню, так трясет всего».

Я жду. В трубке что-то скрежещет, шуршит, воет какой-то наэлектризованный ветер. Так старые, полуживые, перебинтованные клейкой лентой телефоны трещат далекими голосами из самых глухих закоулков, темных застенков и сырых полуподвалов — из бедноты, которую не вообразить, пока не увидишь. По таким звонят из рассохшихся бараков, которые стоят последней крепостью на краю лохматых, нехоженых полей, из комнат, где линялая диванная обивка обгоревшей кожей свисает с деревянных подлокотников, а вдоль стен, не тронутых обоями, громоздится пыльный хлам — нищее содержимое несуществующих шкафов, растушеванное до бесформенной массы вечным слоем бетонной пыли.

В такой барак в село Веселый Первый Оренбургской области из Казахстана и приехал Наурзбай Турсумбаев двадцать лет назад. В Казахстане все умерли — отец, мама. И сестра утонула — остался ее сын, маленький Ербулат. Наурзбай забрал его к себе, вырастил. Своих сыновей у Наурзбая не получилось: «Я не уживаюсь ни с кем. Если женщина водку пьет, я с ней жить не могу».

Ербулат всю жизнь проходил вместе с Наурзбаем за стадами — коровы растекались по степи, как вода, дрожали мутными точками у самого горизонта, объедали лиловый клевер вокруг синих холмов на краю поля. Наурзбай не велел Ербулату держать их кучей — пусть бредут куда глаза глядят и едят что хотят. Скот сам знает, какие травы лечебные, а какие ядовитые.

Ербулат засыпал под редкими коренастыми деревьями, а Наурзбай шел в степь. Сначала твердо, а потом подрагивая, с палкой: пять лет назад сломал бедро, и оно раскрошилось так, что собирать пришлось на штифты. Раньше смотрел за стадом двумя глазами, потом одним: однажды степная буря подняла пыль с соломой, глаза засорились, воспалились, затянулись мутной непроглядной пеленой. Правый врачи спасли, а левый степь забрала себе.

Верхом Наурзбай никогда не пас — своих пастушьих собак научил гнать стадо так, что никакой конь не нужен. «Герда, подойди справа! Багира, разверни! Тайфун, оттуда гони! Они у меня как люди, я как с вами, так и с ними разговариваю. Они все понимают». Обратно приводили ровно столько, сколько забрали: головы Наурзбай всегда считал сам, Ербулат так и не научился.

Наурзбай ТурсумбаевФото: Вадим Брайдов для ТД

«Он [Ербулат] неграмотный, читать и писать не умеет. Врачи сказали, что он умственно отсталый, надо класть его на пенсию (освидетельствование в психиатрическом стационаре, после которого присваивают группу инвалидности и назначают выплаты. — Прим. ТД)», — говорит Наурзбай. Наурзбай отказался: испугался, что Ербулата в больнице замучают. Теперь надо бы положить, чтобы у Ербулата была какая-то своя копейка, чтобы о нем знали, чтобы не остался совсем один.

Раньше у них еще был Толик, но теперь Толик — пострадавший, а Наурзбай — обвиняемый.

«Че ты скитаешься, давай ко мне»

«Толика я знал давно, знал его мамку. Она пила, работала, но все пропивала. Потом она умерла, он попал в психбольницу: белую горячку поймал. Матери не было, он скитался. Я говорю: “Че ты скитаешься, давай ко мне”. Я работал тогда, деньги у меня были. С 14-го или 15-го года он начал у меня жить. Мне дома было скучно, со своим пацаном чего я поговорю, с племянником? А с ним поговорю на любую тему. Он мне свое скажет, я ему — свое. Жили, в карты играли с ним. Он пил там у одной, у нее кильдим полный, мужики, драки. Я ему говорил: “Не ходи туда, с тобой что случится, а ты у меня живешь — мне отвечать”. Он говорил, что не ходит, а сам ходил», — рассказывает Наурзбай.

По его словам, Толик ушел в ночь с 14 на 15 января, в самый мороз, который в степях обжигает насмерть. Под утро в соседнем подъезде залаяла собака, учуяв нездешний запах. Толик лежал у лестницы темной грудой, с почерневшими, мертвыми пальцами на ногах. Перелом ребер и руки, черепно-мозговая травма, гангрена.

Ербулат КударкуловФото: Вадим Брайдов для ТД

«[Полицейские] сказали, что избили его. Я говорю: “Отвезите меня к нему, я хочу его видеть, он жил у меня”. Ткачев и Губский повезли меня к нему [в больницу]. И смотрю — везут на инвалидной коляске его. Губский говорит: “Это ты ему руки и ребра поломал”. Я говорю: “Толик, я тебе ребра сломал?” — “Нет”. — “А почему участковый говорит?” Тот [участковый Губский] как начал орать: “Он бил или не он? Кто бил? Если он не бил тебя, значит, он напишет заявление на тебя и я тебя посажу!” Я говорю: “Чего вы орете на него, зачем вы его давите?” А Толик трусливый, побаивается. Он поворачивается ко мне и говорит: “Видишь, че”. Я ему сказал, чтобы врал до суда, валил все на меня, а в суде разберемся. Лишь бы он живой был», — рассказывает Наурзбай.

В материалах дела есть его явка с повинной от 15 января. Наурзбай говорит, что действительно написал признание, но не понял, что это — приговор самому себе.

«Зачем врали мне?»

«Обдурили меня. В полиции начальник хлебом клялся, креслом своим, тоже казах, мол, как я. Ты, говорит, напиши, что тебе скажет Губский, езжай домой — и никому ты не нужен. Это, говорит, чтобы дело закрыть. Мне говорят: “Пиши, что хотел убить”. Я говорю: “Давайте это пропустим”. Нет, без этого нельзя. Ну я и писал как баран. Я думал так: на меня закрывают дело, а будут искать, кто бил его. А через несколько дней приехали ко мне, говорят: “Ты его хотел убить”. Так зачем вы мне диктовали, зачем врали мне?»

По версии следствия, Наурзбай избил Толика поленом: послал за дровами, а тот принес сырые — и «на основании этого возник конфликт». По делу провели экспертизу, в которой на вопрос следователя: «Возможно ли причинить такие телесные повреждения, используя полено?» — судмедэксперт отвечает: «Не исключается». Эксперта назначили в обход правил, ему никто не разъяснил ответственность за дачу заведомо ложного заключения. Наурзбая обвинили по двум статьям — «Умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью» (статья 112 УК РФ) и «Угроза убийством или причинением тяжкого вреда здоровью» (статья 119 УК РФ).

Тот же эксперт не исключил, что Наурзбай побил полицейских железным совком, когда они пришли ломать ему ребра. «При этом он не видел ни совка, ни описания совка», — говорит Альбина Мударисова, юрист правозащитной организации «Комитет против пыток».

В комитет обратилась адвокат Наурзбая, которую он нашел через знакомых и работу которой оплатил из своих скудных пастушьих накоплений. Альбина выслушала Наурзбая и поняла: это их случай.

«Пусть трупы образуются в больнице»

«Мне стучат — я откуда знаю, кто там стучит? Открываю двери. Меня участковый начинает бить. Сразу, с ходу. Ни ответа ни привета. Хоть слово сказал бы. Я сам ничего не понял. Одним коленом, вторым коленом меня ударил по паху. У меня горит в животе все, я от боли пригибаюсь, а тот меня вверх поднимает. Другой обошел меня, сзади там дубасит. Я думал — как кувалдой. Я почувствовал — ребра трещат, говорю: “Вы мне ребра поломали»”. Кричал племяннику: “Возьми телефон, снимай! Меня бьют, ломают!”

Меня голого раздели, Губский меня за штаны тянет, а Бобякин под мышки, сняли штаны с меня. А те [трое полицейских, которые стояли у подъезда и ждали] смеются, хохочут. Я говорю: “Вы придурки? Вы не мужики, что ли? У вас не такое там, как у меня?”»

Ербулат тогда бился в дверь, просовывал в щель ладони — Бобякин держал дверь изнутри, «бжикал» по Ербулату и Наурзбаю каким-то фонариком. Остались круглые ранки, которые маленькими кусачими жучками сидели в коже долгие месяцы. Электрошокера Наурзбай до этого никогда не видел, даже слова такого не знал.

Его подняли, дали одеться и отвезли к дознавателю — пытались опросить. Боль тяжелой чернотой лезла в глаза, заливала голову, не давала говорить, сидеть, дышать. Все куда-то пропадало: и кабинет, и дознаватель, и он сам. Потом опять была машина, какие-то коридоры, белые халаты. «Трупы им там не нужны. Проще отвезти Наурзбая в больницу» — так Альбина Мударисова объясняет то, что Наурзбая полицейские в тот день все-таки увезли от дознавателя к врачу, потому что он терял сознание прямо в кабинете.

Врач зафиксировал перелом ребра. Потом сотрудники комитета вместе с Наурзбаем пошли в бюро судмедэкспертизы на освидетельствование. Там в заключении написали: «Поражение электрическим током. Закрытый перелом восьмого и девятого ребер справа. Ссадины в области спины». Ссадины — это отметины бетонного пола в коридоре, по которому Наурзбая голой спиной — рубашка слетела, когда Бобякин его бил, — тащили за ноги «на выход».

«Что за суд такой?»

Губский «применение физической силы» объяснил в рапорте так: «Турсумбаев Н. С. находился в возбужденном состоянии // оскорблял нас грубой нецензурной бранью и высказывал в наш адрес угрозы физической расправы, если мы не уйдем». В том же рапорте вместо Бобякина фигурировал Ткачев — участковый, который, по словам Наурзбая, стоял внизу и «хохотал». А потом, уже в другом рапорте (правда, почему-то за тем же номером и от того же числа, что и первый), к этим событиям прибавился железный совок — им, по словам Губского, Наурзбай бил их с Ткачевым по рукам, причиняя «сильную физическую боль». Этот рапорт приобщили к новому делу против Наурзбая — статья 318 УК РФ (применение насилия в отношении представителя власти).

Наурзбай говорит, что совок у него действительно есть и за ним Губский приезжал отдельно — просто забрал его, сказал, что это «вещдок». Наурзбай не понял. Вещи — это рубашка, брюки, куртка. А док — это что?

«Сотрудники полиции получили информацию из первых рук, что у Турсумбаева перелом ребра, и подстраховались, — считает Альбина Мударисова. — Они направились к хирургу в ту же самую больницу и сказали, что Турсумбаев их ударил. Хирург видит, что телесных повреждений нет, и пишет “ушиб”. Написали два разных рапорта за одним номером и от одного и того же числа: запутались. И после стала разворачиваться вся эта история по обвинению Турсумбаева в том, что он избил сотрудников полиции».

«Я в суде спрашивал: “Ваша честь, как это так? Я потерпевший, а стою тут подсудимым. Я не понял ничего”. А потом я понял, что они на меня повернули, — говорит Наурзбай. — Вот этот Ткачев, он что там делал, на суде, вместо Бобякина? Он меня не бил, он внизу стоял. Это доказать за пять минут можно. Я хотел сказать, а судья: “По существу, по существу”. А я по-каковски говорю? Я не знаю, что такое “существо”, я не политик, я рабочий человек. Дали мне слово, а сами затыкают. Что за суд такой? Ведут себя халатно. Я веру потерял и в судью, и в прокурора, и во всех».

По словам Альбины, если Наурзбая признают виновным по всем трем статьям, ему грозит до семи с половиной лет тюрьмы.

«Меня побили, а другого убьете»

Наурзбай наваливается на трость, тянется к балконной двери — уличный воздух робкой струйкой втекает в гущу кисловатого смрада, впитавшегося в комнаты. Потом тяжело опускается на кровать — в покрывале время проело дыры, из которых комьями вываливается засаленное шерстяное нутро, цепляясь за собачьи когти. Герда прыгает хозяину за спину, давит подбородком в больной позвоночник, лижет, скулит. «Герда, ты не сможешь вправить. Это с врачами надо. Спасибо тебе, все, не сможешь», — уговаривает Наурзбай. Герда спрыгивает, грустно семенит куда-то в угол. Вонь вдруг с новой силой брызжет в ноздри, как ржавая вода из старой трубы: собак не выгуливают, они ходят в туалет здесь же, дома. Наурзбай с Ербулатом привыкли.

«Губский хотел застрелить мне собаку. Потому что у меня сарая нет, он говорит, что я права не имею держать их в комнате. Говорит: “Еще раз увижу — пристрелю”. Поэтому я их не пускаю на улицу и не пущу никогда. Собаки целее будут, — говорит Наурзбай. — Таких полицейских не должно быть. Я их предупреждал, что я буду биться до конца. За весь обман, за то, что они надо мной издеваются. И закон я на вас найду. Не найду здесь — в Москву поеду. Вы меня побили, а другого убьете. Был бы я алкаш, дрался бы, был бы виноват — ладно. Но я же ни в чем не виноват. Объясни хотя бы, за что бьешь».

Юристы «Комитета» сопровождают Наурзбая: подают обращения и жалобы в Следственный комитет, добиваются прекращения дела по 318-й статье и возбуждения дела против полицейских, вместе с его адвокатом разбираются в нарушениях следствия по 112-й и 119-й. Звонят Наурзбаю, ездят к нему домой. Поддерживают. Пожалуйста, поддержите «Комитет» и вы, чтобы они могли и дальше помогать Наурзбаю и другим — тем, кого пытают, унижают и сажают просто потому, что могут. Спасибо!

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!