Странный народ, который поет песни
«Я унаследовала тягу к родной земле. Я живу на землях Ингерманландии. Это земли моих предков, и неважно, относятся они к шведам, финнам или русским», — говорит одна из героинь фотопроекта Ольги Матвеевой. Летом 2023 года фотограф проехала на велосипеде всю Ингерманландию и рассказывает, кто такие ингерманландцы, что это за земля и как на ней живут теперь
В 1911 году финский этнограф Самули Паулахарью отправился в экспедицию по Ингерманландии. Он записывал воспоминания старожилов, их рассказы об обрядах, обычаях и традициях. На велосипеде Паулахарью объехал всю Ингерманландию, сделал множество записей, зарисовок и фотографий.
Ингерманландия, Ингрия, а на финском Инкере — территория между Финским заливом и Ладожским озером по обоим берегам Невы. Название Ингерманландия официально закрепилось в 1617 году по Столбовскому мирному договору. Тогда русские и шведы условились, что эти земли останутся за Швецией. Уже через век, при Петре Первом, территория перешла к Российской империи. Именно на ингерманландских землях заложили Санкт-Петербург в 1703 году, хотя официально она стала Ингерманландской губернией только в 1707-м. Здесь до сих пор проживают финно-угорские народы: ижора, водь, ингерманландские финны.
В июле 2023 года я с подругой Ольгой Иноземцевой повторила маршрут Самули. Мы проехали 1,4 тысячи километров на велосипеде за четыре недели. Нашей путевой книгой была «Ингерманландия глазами Самули Паулахарью». В какой-то момент прошедшее столетие рассыпалось под нашими колесами, и мы путешествовали уже по старой Ингерманландии, а не по Ленинградской области. Только руины и памятные кресты там, где раньше стояли каменные церкви, напоминали о том, сколько лет прошло.
Для фотосъемки я использовала две камеры — цифровую и аналоговую. У меня было пять катушек просроченной цветной пленки. Так в проекте получились две основные линии. На цифровых снимках вы увидите ту реальность, с которой мы сравнивали снимки Самули. А на старой пленке — то, что я чувствовала, пытаясь запечатлеть утраченную реальность. На них нет глубины резкости, четких линий, ярких цветов, а лишь едва видимые очертания людей, церквей, пейзажей, той самой земли, того самого народа, память о котором такая же зыбкая и исчезающая.
Основной оттенок старых фотографий получился фиолетовым. Этим цветом в литургии лютеранской церкви отмечают время поста и покаяния.
В моем путешествии я знакомилась, беседовала с ингерманландскими финнами — людьми открытыми, добрыми, сердечными и терпеливыми. Я благодарна всем, кто доверил мне свои воспоминания.
Этот фотопроект — попытка сохранить истории о вере, Церкви и земле.
Все ингерманландцы любили свою Ингрию
Со времени поездки этнографа Самули Паулахарью прошло больше века. Ингерманландских финнов преследовали и репрессировали в тридцатые годы, сажали и расстреливали. Еще их насильственно изгнали с исторической родины. Под конвоем в товарных вагонах ингерманландцев везли в Сибирь, Среднюю Азию, на Север на вечное спецпоселение.
В 1942 году с находящейся в блокаде территории было депортировано все финское население. Тысячи не вынесли долгой дороги, погибли в местах ссылок от голода, болезней и непосильной работы.
Германия договорилась с финскими властями об отправке в Финляндию финского населения Ингерманландии. Всего в 1943–1944 годах перевезли около 60 тысяч финнов, а также вожан и ижоров. Эвакуировали их через Эстонию и концентрационный лагерь в Клооге. После прохождения финских карантинных лагерей эвакуированных ингерманландцев распределяли на заводы, фабрики, фермы. Время, проведенное в Финляндии, ингерманландцы вспоминают по-разному: кто-то помнит только тяжелый труд, а кто-то — дружественное отношение и поддержку.
19 сентября 1944 года Финляндия вышла из войны с СССР. Согласно подписанному договору Финляндия обязывалась вернуть в СССР «военнопленных, а также интернированных и насильственно уведенных советских граждан». Этот пункт касался всех ингерманландцев. Официальные советские лица давали заверения, что все вернутся в родные места. Но 81 эшелон проехал мимо Ленинградской области. Указ Сталина запрещал ингерманландцам вернуться в родные деревни. Возвратившиеся в 1944 году из Финляндии расселялись в пяти регионах России с ограничением прав и свобод.
Не все вернулись домой.
Арри Матвеевич Кугаппи,
епископ-эмеритус Евангелическо-лютеранской церкви Ингрии
Все ингерманландцы любили свою Ингрию, и у всех было одно желание: вернуться на родину. Я посетил те места в Красноярском крае, куда были сосланы мои родители и многие прихожане. В одной школе нам дали зал, где можно было провести богослужение. По радио объявили: «Все желающие, кто финских кровей, лютеранского вероисповедания, приезжайте по такому-то адресу».
Приехало 100 человек. Одна сестра приехала за 500 километров на теплоходе, чтобы только причаститься. И каждый год я стал ездить туда — не только в Красноярский край, но и в Омск, в Новосибирск, в Иркутск. Все, кого встречал там, говорили со слезами на глазах, что они хотят еще пожить на родине или умереть там.
Раз в год мы проводим поминальные богослужения на кладбище. Это исповедальная страница истории нашей жизни, церкви, которую нельзя просто перелистнуть и забыть. Это свидетельство веры, которая не подвергается ни человеческому разуму, ни приказам, ни угрозам. Вера, которая больше чем хлеб, имущество, деньги.
Во время гонений и тяжелых испытаний люди понимали ценность духовной жизни. Это была единственная опора, которая давала силы жить, надеяться и даже петь. Знаменитый гимн Omal maаl о том, что люди мечтали вернуться на свои родные земли, потому что там церковь, могилы отцов и дедов. Но они также понимали, что эта земля — не наше отечество. Господь приготовил нам обитель на небесах.
Omal maal, omal maal, Missä saan rauhan sydämeen. Mä sinne kaipaan vain.
Бог прибрал
Ирия Богуслова (Татти), 85 лет
Голод был сильный. У нас была кошка. С собой мы ее не взяли, отнесли соседям, чтобы она с голоду не умерла. Соседи ее сразу же сварили. Конечно, детям об этом не сказали. Мама уже потом рассказывала.
Я родилась в 1938 году в деревне Пугорево, Всеволожский район, приход Рябова. Мама была ингерманландкой, а папа — финн. Сейчас, думая о своей жизни, я понимаю, что Божья помощь сопровождала меня всю жизнь.
Вечером в один из дней 1942 года в наш дом пришли, чтобы выслать в Сибирь. Нас у мамы было уже трое: братику полтора года, мне было четыре, сестре — восемь лет. Папы дома не было. Он работал вахтовым методом. Мама одела меня, поставила на скамеечку и отвлеклась на братика. Я упала со скамеечки, и у меня сильно кровь пошла носом. И конвоиры разрешили нам поехать утром. А утром пришел папа, и мы поехали вместе.
По дороге через Ладогу умер мой братик. Мама не плакала. Сказала: «Бог прибрал. Хорошо, не будет мучиться». До города Илимска на строительство Ангаро-Енисейского тракта мы добирались на плотах пять суток. Папа заболел открытой формой туберкулеза. Нас поселили в барак, где жило еще 30 человек. Отец кашлял, начальник испугался, что он всех перезаражает. Как только Ангара замерзла, он посадил нас в машину и сказал: «Уезжайте. До весны вас никто не хватится». Это спасло нам жизнь. Мы приехали в Тулун. Там у мамы сестра работала в больнице. Она устроила маму санитаркой, нам дали жилье. Мама могла остатки еды забирать, выдавали хлебные карточки. Так мы пережили голод. Папа поправился.
Однажды сестра пошла за хлебом. Ей было девять лет. Вдруг мальчик выхватил у нее карточки и убежал. Сестра пришла домой — без хлеба, вся в слезах. Мама сказала: «Давайте помолимся и ляжем спать, а наутро — что Бог даст». Спать мы легли голодные. Мы жили в квартире на четыре семьи. На кухне была большая плита. Входная дверь не запиралась: воровать все равно было нечего. Наутро мама увидела, что на плите спит мальчик, а в кармане у него наши хлебные карточки. Она карточки у него забрала, но не ругала совсем. Я помню, мама сказала, что Богу виднее и, может, мальчику хлеб был нужнее, чем нам.
Когда закончилась война, мы вернулись в родное село, но там нас встретила милиция. Мы считались неблагонадежными, приказали уехать через 24 часа. Поехали в Эстонию, в никуда. Была зима. На вокзале нам переночевать не разрешили. И снова Бог помог нам. Встретили пьяного мужичка, и он привел нас к себе домой. Мы переночевали в тепле, а утром папа пошел искать работу. В общем, мы там устроились. Папа на хуторе работал, мама за стариком ухаживала, сестру взяли в няньки. Я пошла в эстонскую школу-интернат в первый класс.
Темными вечерами
В 1948 году нас опять отправили в Сибирь. Но прожили мы там недолго, началась вербовка на лесозаготовки. Нам сказали: «Хотите на родину?» Все, конечно, согласились, но нас привезли в Карелию. Все равно, это уже было ближе к дому. Там было самое счастливое время в моем детстве. Я жила с родителями. У нас была корова, молоко. Вокруг было много семей финнов-ингерманландцев, мы могли говорить на родном языке.
У мамы с папой был радиоприемник. Его очень берегли. Папа настраивал его на Финляндию, к нам собирались другие ингерманландцы, и мы слушали проповеди. Потом вместе пели и молились.
Жили мы в сарае, который папа отремонтировал. С нами попросилась жить одна женщина, она была уже в годах, Анна-Мария. Она знала Библию наизусть. Керосина было мало. Темными вечерами при свете лучины она рассказывала мне разные истории об ангелах, об Иисусе, о том, как Бог любит детей.
Только в 1956 году мы смогли вернуться на родину. Я сохранила письмо нашей дальней родственницы. Она уехала в Финляндию и вернуться домой не смогла.
Я отправляю тебе это стихотворение в воспоминание о нашем родительском доме.
Когда вечерний покой укрывает землю,
Когда в саду ночная тьма,
Я сижу у окна и смотрю на звезды
И снова вижу милое детство,
И как раньше, иду я домой
Вечером, когда зажигаются свечи.
Только в мечтах я могу там быть.
Жизнь наша холодная и скверная. Забывали благодарить Бога дома, когда были в теплой и чистой избе. Сейчас постоянно вспоминается своя земля и дом. Чем дольше живем, тем тоскливее. Все путается в голове, когда думаешь, что больше никогда уже не увидишь родины. Те, кто нас сюда завез, решили, что чем дальше от дома, тем лучше. Но чем дальше от дома, тем ближе к небу. Ой, как тоскливо: попасть бы еще раз в церковь, я и раньше любила туда ходить. Нам очень тесно. И сейчас 40 человек. Спать так трудно: подумай, четыре человека на нарах — что за отдых? (Отрывок из письма Сусанны, из сборника писем сосланных Карло Курко.)
Веру невозможно убить, когда она в сердце человека
Арри Матвеевич Кугаппи, 70 лет
Пришел офицер, стукнул наганом по столу и сказал, что через 24 часа вы должны выметаться из дома. Тогда с началом войны проводилась так называемая спецэвакуация: из Ленинграда и области высылали всех неблагонадежных.
Моя мама с отцом жили в деревне Бабино. Отца призвали в Советскую армию, на фронт, и он был тяжело ранен в ногу. Несколько месяцев пробыл в госпитале, а когда восстановился, то оказалось, что вышел указ, чтобы всех неблагонадежных финнов выслали в «трудармию». Командир проявил милосердие к моему отцу и организовал так, что он смог поехать в Красноярский край, куда была уже выслана моя мама. Мои родители воссоединились и прожили там, в деревне Камарчага, с 1942 по 1948 год.
Потом произошло чудо. В Карелии был секретарь республиканского обкома партии — Куприянов Геннадий Николаевич. Он был близким человеком Сталину и ходатайствовал о разрешении финнам-ингерманландцам из всех ссылок приехать на работу в Карелию. И с третьей попытки разрешение получил. Так ингерманландский народ был спасен от ассимиляции в Сибири. От 30 до 40 тысяч ингерманландцев из разных мест ссылки приехали в Карелию. Это спасло нас и в духовном смысле.
Люди начали собираться, общаться, стали изучать слово Божие, крестить детей. В теплое время собирались на кладбищах, проводились молитвенные общения. Люди по памяти пели духовные гимны — не было духовных книг, Библии. Мама рассказывала, что у одной женщины была Библия и она очень боялась, что ее отнимут. Она работала дояркой. Оборачивала Библию в несколько слоев тряпок и прятала в навозную кучу.
Веру невозможно убить, когда она в сердце человека.
Церковь начала потихоньку возрождаться. Конечно, еще не было здания, собирались мы тайно, но Церковь — это прежде всего люди. Как говорил Господь, «где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я среди них».
Люди собирали подписи, чтобы им вернули церковь. Долгое время власти не шли навстречу. А в 1969 году разрешили зарегистрироваться. На окраине Петрозаводска купили частный дом, который обустроили под церковь. Все не вмещались, стояли на улице. В 1977 году верующим передали церковь в Пушкине. Это был прорыв. Люди очень радовались, там уже помещалось 500–700 человек. Но мест в церкви все равно не хватало.
Когда она вернулась, то упала на колени и целовала землю
Алла Митченкова, деревня Надино, 77 лет
Раньше здесь только ингерманландцы жили. Потом началась война, и немцы отправили ингерманландцев в Финляндию. Бабушка умерла от тифа. Дедушка с мамой и ее младшим братом работали на хуторе в городе Турку. Жили хорошо. Там была корова, мама пекла хлеб.
Родители все время слушали радио. Как только узнали, что освободили Тосно, Шапки, Надино, то написали заявление, что хотят вернуться домой. Они были хорошими работниками, и их отпустили не сразу. В итоге получилось уехать, но домой не попали. Их привезли в Ярославскую область. А там глушь такая! Не было света, бань, все мылись в русских печках, есть было нечего. Это был 1945 год. Там мама познакомилась с папой. Он как раз с армии пришел. Вышла замуж. Он был русский, и теперь она могла вернуться домой.
Когда они вернулись, все было сожжено. Купили сруб от хлева. Отец построил дом. Маму очень долго не прописывали, потому что в паспорте было написано, что она финка. Она из-за этого на работу не могла устроиться. Нас уже трое было, когда она смогла прописаться. Стали обживаться, коровы появились, овцы, куры, гуси. Ну и зажили уже более-менее. А когда я выросла, сделала ей справку, что она не враг народа.
У мамы подруга была — тетя Лена. Она очень долго не могла вернуться. Их, как и многих ингерманландцев из Надино, сослали в Хибиногорск. Там очень суровый климат. Многие не выжили. Тетя Лена с мамой переписывалась и все писала: «Как же мне попасть на родину? Как попасть?» Смогла вернуться только в семидесятые годы. Тот дуб, что во дворе, — это ее папа сажал. Я навсегда запомнила. Когда она вернулась, то упала на колени и целовала землю.
Мои бабушка и дедушка до войны ходили в церковь, пели в хоре. У мамы был очень красивый голос, и она часто пела молитвы на финском. Вся деревня под окнами собиралась, чтобы послушать. Я очень жалею, что язык так и не выучила. Отец был русский. Да и в школе нас обзывали «чухнами». Мама говорила: «Чтобы вас не обзывали, учите русский». Мы не вступали ни в комсомол, ни в пионеры, так как наша семья была верующей. Поэтому нас еще обижали. Зато многие преподаватели нас поддерживали. Говорили, что из этих детей вырастут настоящие люди — те, которые будут любить родину, любить землю, любить людей. Так оно и вышло.
Раньше здесь одни финны жили
Зинаида Куликова (Вайнонен), деревня Надино, 78 лет
Я родилась в землянке. Медсестру, которая помогала маме, звали Зиной — и меня назвали в честь нее. Раньше здесь одни финны жили. Моя мама была верующей, прихожанкой прихода Ярвисаари, Шапки. У мамы было семеро детей.
Когда началась война, мама с детьми пряталась на горе, в землянке. Было очень страшно. Летали бомбы. Дети плакали. Всех жителей эвакуировали на станцию Дно, а там холод, разруха, никакой еды. Четверо детей, моих братьев, погибли от голода.
В 1943-м нас хотели депортировать в Финляндию. Мама хотела, а папа не поехал. И мы остались. Если бы поехали, то, может, и выжили все.
Когда мне было пять лет, приехал финский пастор, чтобы крестить меня. Я испугалась. Он большой такой был, с бородой, в черной рясе. Тогда я ничего не поняла, а сейчас верю. Человек не может жить без веры.
Лена Вайнонен
Мой дядя погиб, когда возвращался в родную деревню после войны. Ему было 19 лет. Ему проломили голову и выкинули из поезда. Бабушка говорила, что послевоенный бандитизм здесь процветал. А возможно, его убили, потому что он был финн.
Поразило милосердие
Хельми Яковлева, поселок Тайцы, 83 года
Я родилась в 1940 году в деревне Алапурская, а война началась в 41-м. Папа ушел на войну. И погиб. Немцы в течение двух-трех месяцев от начала войны уже были на нашей земле. Мы жили в холодной землянке. Однажды к нам пришли немцы. Они искали партизан. Дома были брат и тетя. Брат так сильно испугался, что запрыгал на месте. Так заработал порок сердца.
В 1941 году у мамы родилась девочка. Но через полгода она умерла от голода и холода. Потом немцы отправили нас в Финляндию. Вся деревня шла толпой вместе с коровами из своей деревни в Тайцы на поезд. Я не помню: мне было три годика. Мама рассказывала, было очень страшно. Стреляли и русские, и немцы. Попали в корову. Люди ее тут же разрезали и мясо поделили. Бывало, что под осколки попадали и люди.
В Финляндии жили очень тяжело. Помещик, который нас взял, получал карточки от государства и забирал их себе, потому что на это можно было купить сахар и муку. Когда мама об этом узнала, она пришла к хозяину и сказала, что ей иголку не на что купить. Жить не на что. Он засмеялся, но карточки давать стал.
Они сказали, что мы высланы навсегда
[Когда семья вернулась в родные места] мне было восемь, брату было 10. Мы месяц ехали на товарном поезде. Мама с двумя маленькими детьми и коровой. Поезд останавливался. Однажды мужики пошли в поле, чтобы сено животным набрать. Мама пошла с ними. И вдруг поезд двинулся. Мама вцепилась в перекладину последнего вагона и так ехала, ни жива ни мертва. Вдруг впереди показался огромный мост. Она думала, что погибнет. Но случилось чудо: загорелось заднее колесо вагона, и поезд остановился. Мама осталась жива.
Приехали в Карелию. Шесть километров добирались пешком до места. Пришли, а нам говорят, что для работы нужны только мужики. Мамочка заплакала. Ей сказали: «Ладно, дадим лошадь, будешь возить сено».
Мы жили очень бедно. Мама всегда брала на работу бутерброд, а вечером приносила его обратно. А нам говорила, что это зайчик хлеб передал. Мы так радовались.
Там была школа только до четвертого класса, и, когда нужно было переходить в пятый класс, нас никуда не отпускали. Они сказали, что мы высланы навсегда. Мама уговорила отпустить нас учиться, и мы уехали в Сегежу. Там я проучилась с пятого класса до десятого.
В 1958 году мы вернулись домой. От дома ничего не осталось, только место под погреб и деревце у дома. На станции Тайцы был богатый совхоз, и там была работа. Одна женщина пустила нас на первое время. Мы жили у нее, работали и платили за жилье. А потом мама купила сруб.
Мы остались три женщины: тетя, я и мама. После войны бабушка умерла еще в Карелии. Брат умер в 1955 году после неудачной операции на сердце. Мама сама крышу крыла дранкой. Фундамент заливали мы с ней вдвоем. Мешали раствор вручную и заливали. Стекла заказала и тоже сама поставила. Работа кипела. Нужно было начинать жизнь сначала.
Мама с детства была лютеранкой. В Тайцах церкви не было, но постепенно начали образовываться христианские группы. Мы собирались вместе, Библию читали. Мама насильно к вере не приучала. Она читала Библию, пела гимны. А я все слышала.
В 1992 году я стала прихожанкой церкви Святой Марии [в Санкт-Петербурге]. Финны подарили большой орган, помогли с ремонтом в храме. Они привозили гуманитарную помощь, одежду, продукты. Меня тогда очень поразило это милосердие. В нашей стране такого нет. Мне кажется, нужно быть благодарными. Но люди не помнят.
Язык матери забывать нельзя
Валентина Юдина (Стюф), деревня Лужицы, 86 лет
Я родилась в 1937 году в деревне Кирьямо. Папа был русским, а мама — ингерманландская финка.
Хорошо помню, как мы жили в оккупации под немцами. Был сильный голод, скот отобрали. Ели траву, сушили картофельные очистки. Немцы давали нам хлеб наполовину с опилками. По деревням ездил финский поп. Он получил разрешение от немцев крестить детей и отпевать умерших. Тогда и меня крестили. Я до сих пор помню детскую молитву.
Oi tule luokseni Jeesus
Siunaa päivittäistä työtäni
Myöhään illalla, aikaisin aamulla
Anna minun pysyä rakkaudessasi.
Voi, tule, askel askeleelta,
yhdessä kävelemään vaikeaa polkua.
Vain sinä olet valonlähteeni.
Älä jätä minua tielle.
О приди же ко мне, Иисус,
Труд дневной мой благослови.
Поздно вечером, рано утром
Дай пребыть мне в твоей любви.
О приди, чтобы шаг за шагом
Вместе трудным путем идти.
Только Ты мне источник света.
Не оставь же меня в пути.
В ноябре 1943-го нас депортировали отсюда. Из детей я была одна. Младшая сестра умерла от дизентерии. В товарных вагонах нас привезли сначала в Котлы. Здесь было страшно: грязь, вши, голод. Я слышала бомбежки. Они были очень близко. Помню вагоны со скотом, которые отправляли немцам. Вся платформа была заполнена свиньями, они визжали. Я много помню. Такие события запоминаются на всю жизнь.
В Финляндии нас хорошо приняли — жилье, работу предоставили. Папа работал кочегаром в городе Котка, а мама была беременная. В 1944 году родила сестру Лизу. Все было хорошо — пеленки, молоко, масло давали бесплатно, были хлебные карточки. Мне было уже семь лет, и я пошла в первый класс в финскую школу. Я запомнила, что первым уроком был закон Божий. Проучилась я меньше года. Помню, мы готовили с детьми театральную постановку к Рождеству, но все сорвалось. Вышел приказ, что всем гражданам Советского Союза нужно вернуться домой. Но на родину нас не пустили, потому что мы оказались неблагонадежными людьми.
Нас отправили в Новгородскую область, под Великие Луки, станция Лычково. Во время войны там проходили страшные бои, и все было разрушено. Только железную дорогу восстановили.
Все вокруг было заминировано. Детей не пускали в лес, потому что было опасно. Поселили нас в большом общежитии. Спали на нарах. Обогревались плитой. Ужасный голод был. Парили рожь на воде. Мне все время хотелось хлеба.
Отец пошел на стройку работать. У моей маленькой сестры начались нарывы, она стала слепнуть, потом бельмо на глазу образовалось. Я заболела корью. И мы решили сбежать в Эстонию [где жить было полегче]. Поднакопили денег, что-то продали — и уехали. Там стали ходить по хуторам и просить милостыню. Кто хлеба давал, кто молока, кто пирогов. В одном хуторе было большое хозяйство: 20 коров, четыре тяжеловозные лошади. Нам разрешили остаться и дали жилье. Я пасла свиней, коров, стала учиться в эстонской школе. Язык быстро освоила и окончила семь классов. Училась я хорошо. Учителя часто говорили, что вот Валли русская, а язык знает лучше вас.
После смерти Сталина мы вернулись в родную деревню Кирьямо. Родители всю жизнь там прожили и там похоронены. Я вышла замуж и уехала в Лужицы. Я лютеранка. Раньше любила ездить в приход Скворицы (деревня Петрово). Туда приезжали финны, мы общались. Сейчас здоровье не позволяет далеко ездить. Хожу в православную церковь рядом с домом.
Однажды пастор Арво Сурво сказал мне: «Язык матери никогда не нужно забывать». И я помню финский, иногда пою любимый гимн:
Omal maal, omal maal,
Omal kotimaal,
Missä saan rauhan sydämeen.
В край родной, в край родной
Ингрии родной,
Ведом по родине тоской, стремлюсь я всей душой.
Жестоко преследуется религия. Прошлым летом арестовали служителей церкви. И, хотя сейчас нет попа, иногда люди все равно собираются в пока еще открытых церквях помолиться Богу. Это такое удивительное явление, когда по дороге в церковь уже не видно бывших прихожан, ни одной возницы, как раньше, когда дороги были ими полны. Нет молодой поросли, шагающей в храм Господа, прискорбно все. Оставшиеся прихожане, следующие в церковь, угрюмы. Судьба жестокого времени оставила на лицах всех свой знак: они идут, опустив головы, состарившись раньше времени. (Отрывок из письма 1938 года, из сборника писем сосланных Карло Курко.)
Больше папу мы не видели никогда
Людмила Сонгерлайнен, деревня Ильеши, 87 лет
Моя мама — ингерманландская финка, Сонгерлайнен Анна Ивановна. Папа был русский. Мы жили в деревне Ильеши.
В августе 1941 года сюда пришли немцы. Вся деревня переехала в лес, скрывались в блиндажах. Потом мы вернулись в свои дома. Я помню, рядом жил немец, и с ним — переводчица Ниночка. Она любила полевые цветы. Мы, дети, собирали ей букеты, а она нам давала конфеты. Войну я помню очень мало. Помню, когда летали самолеты, мы кружились, изображая их. Дети есть дети.
В октябре 1943 года всю деревню эвакуировали. Нашу семью отправили в Псковскую область, а потом в Эстонию. Воевать папу не взяли. Он был инвалид финской войны, у него была контузия головы.
О войне помню только маленькие эпизоды. Мне было пять лет, Гене — три годика. Нас вместе с папой и мамой запихали в телячьи вагоны. Мы ехали больше месяца. На остановках старались добыть воды. По дороге родился братик Толя. Однажды поезд остановился, и мы слышали немецкие песни. А потом было очень красивое небо, висели фонарики и били зенитки. Самое тяжелое воспоминание — мы ехали на саночках, а по бокам шли собаки и немцы с автоматами.
Когда мы приехали на сортировочный пункт, папа с братиком сел отдельно, чтобы нас не разлучили. Прошли все посты, папа снова перешел к нам, а тут еще один пост организовали. Мама очень просила не забирать папу, у нее было двое маленьких детей и один грудной ребенок. Больше папу мы не видели никогда.
Нас привезли в деревню. Мой брат заболел корью и умер. Он похоронен в Латвии. Нам выделили барак с нарами. Одна нара на трех человек. Когда нас бомбили, мы убегали в лес. Там были болота. Мама всегда говорила, чтобы мы прятали голову в торф.
У мамы был маленький ребенок, поэтому ей не дали работу. А если нет работы, то не выдавали и карточки на еду. Ну и мы ходили по миру. Нам что-то давали. Так и выживали.
Когда вечерний покой укрывает землю,
Когда в саду ночная тьма,
Я сижу у окна и смотрю на звезды
И снова вижу милое детство,
И как раньше, иду я домой
Вечером, когда зажигаются свечи.
В августе 1944 года нас освободили. Нашу семью вывезли в Ригу. Нам дали двухкомнатную квартиру с мебелью, матрасами, перинами. Мама с тетей пошли устраиваться на работу и зашли на вокзал, а там все едут на родину. Они все бросили, и мы поехали домой. Толя был маленький совсем. Мы доехали до Молосковиц. Мама чудом встретила нашего родственника недалеко от станции. Так бывает, это была судьба. Он нашел нам телегу, привез к дяде. Нам там обрадовались, баньку затопили, накормили, и мы временно поселились у него.
Наш дом был разрушен, но не полностью. Мама стала ходить и потихоньку восстанавливать дом, чтобы переехать. Закрыла окна сеном, поставили бочку металлическую для обогрева. Так началась наша жизнь. Мы собирали щавель, ягоду, красную смородину. Мама ездила в город и продавала. Потом мама устроилась дояркой. За хорошую работу ей дали теленка. А потом снова вышел приказ всех финнов выселить. Мама сожгла финский паспорт и сказала, что потеряла. Ей выдали русский паспорт.
Когда мне было 20 лет, мама снова вышла замуж. А через год я вышла замуж. Моя сестренка Таня была на моей свадьбе в 10 месяцев. С мужем мы живем вместе уже 66 лет.
В 10 верстах севернее Молосковицкого церкви находится русское село Ильеши. Там ежегодно 27–28 июля проходят большие празднества в ознаменование святых чудес, сотворенных Прасковеей, «Ильешинским божеством». И сотни людей, даже из самых дальних деревень, устремляются туда поклониться Прасковее.
Когда-то Прасковья сама показалась в Ильешах. Пастух пас стадо в лесу и заметил на березе странное существо. Он запустил в него камнем, но камень прилип к березе, хлестанул кнутом, и кнут тоже пристал к дереву. Божество спрыгнуло с дерева вниз, на камень у корней березы, и потребовало построить на этом месте церковь и каждый год справлять праздник. Потом на этом месте построили маленькую прелестную часовню, а березу обнесли забором.
По праздникам у храма совершается крестный ход. А вот на камне, куда спрыгнула святая, остался след ее ноги, углубление примерно 20 сантиметров. И самое чудесное то, что в нем всегда стоит вода и не высыхает даже в самую жаркую погоду. Скорее всего, это чудотворная вода. Многие, например, излечили этой водой больные глаза. (Самули Паулахарью.)
Перед входом в часовню росли незабудки
Ольга Старостина, деревня Ильеши, 98 лет
Я родилась и всю жизнь прожила в деревне Ильеши. Крестили меня в этой церкви. Мама верила. Папа был не против Бога, но не любил попов. Каждый должен был отдавать полфунта (200 граммов) масла за исповедь. Если ты не пошел на исповедь, все равно должен был отдать. Жителей было больше 200 человек. В соседней деревне Лаговицы жили финны. Жили мы дружно.
В селе к празднику Святой Параскевы проводили ярмарку, ставили ларьки, карусели. Много людей уже со среды приезжало в Ильеши. От станции Молосковицы люди шли пешком 12 километров.
Перед входом в часовню росли незабудки, а стены были исписаны обращениями людей к Богу. Дети заходили сюда перед экзаменами в школе, а во время войны писали, чтобы Бог сохранил близких, чтобы наступил мир.
Согнал Параскеву с березы
Наталья Тертунен, деревня Ильеши, 60 лет
Саволайнен Екатерина Юхановна. Это моя бабушка, ингерманландская финка. Я ее очень любила и часто приезжала к ней в деревню Ильеши. Она была очень красивая. Вся седая и с голубыми глазами. Она жила в Лаговицах. Бабушка ходила в кирху в Губаницы, потом в Пушкин.
Когда я приезжала, она пекла очень вкусное печенье в печке. Она была спокойной. С дедушкой жили очень дружно. У них было трое детей, среди них как раз мой папа.
Дедушка был русский — Загаров Яков Михайлович. Он рассказывал, что наш прапрадед был пастухом и согнал Параскеву с березы. И односельчане сказали ему, что он большой грех сделал, и отправили его в Иерусалим за иконой. Ну это сказка, а может, и нет.
Кто лучше, Сталин или Гагарин?
Изольда Ахонен, 82 года
Мой дедушка был пастором, церковным старостой Куземкинского прихода (деревня Большое Куземкино, Кингисеппский район). Его забрали в 1935 году. Подъехал черный воронок. Вышли люди. В церковь они не зашли, попросили позвать церковного старосту. Дедушка вышел, взяв машинально с собой карманную Библию. Больше его никто не видел.
К семье дедушка вернулся через 12 лет. Но прожил всего четыре месяца: его здоровье было подорвано изнурительными работами в ссылке. Дедушка не любил говорить о том, как он жил там. Только часто в молитве благодарил Бога, что ему удалось выжить в этом страшном месте.
Бабушку отправили в ссылку в 1937 году. Тогда собрали весь ингерманландский народ старше 14 лет. Младенцев вырывали из рук матерей, забирали детей. У бабушкиного сына был уже ребенок маленький, его не разрешили взять с собой. Его жена потом с ума сошла от горя. Моей маме было 14 лет. Она была очень красивая. У нее были длинные густые черные косы до пояса. Братья спутывали ей волосы и прятали ее в них, говорили, что она больна тифом, чтобы конвоиры ее не тронули.
Погрузили всех в телячьи вагоны и повезли в Казахстан. Бабушка рассказывала, что было очень душно, не давали воды и еды. Очень много людей погибло дорогой.
Когда они приехали в Казахстан, их выгрузили в степь под палящее солнце, не было никаких условий для жизни. Люди сами выкопали себе землянки, колодцы, чтобы была вода. Вернулись оттуда единицы, бабушка выжила чудом.
В 1939 году бабушка вместе с детьми сбежала в Сызрань. Она поступила в колхоз, работала на пасеке пчеловодом. Мама вышла замуж. Потом началась война, земля смешалась с небом. А в 1946 году мы приехали на родину, домой, в деревню Большое Куземкино.
Тут после войны все разрушено было. Сильный голод был. У меня братик был маленький — Витя. Однажды мы готовились к Пасхе. Мама дом весь вымыла: полы натерла, занавески кипенно-белые повесила. Воду кипятить поставила и заплакала, что положить туда совсем нечего: еды не было. А вечером хватились, что моего братика нет. Он всегда со мной в комнате спал. Пошли искать, а он во дворе сидит на коленях напротив полной кроваво-красной луны и шепчет: «Боженька, Боженька, дай нам корову. Молочка хочу».
И так повторял много раз. Мама взяла его на руки и унесла в дом. А тут соседка-финка прибегает. Бегите, говорит, к нам. Нас выселяют, заберите корову, пока не забрали в колхоз. Такая радость была у нас.
С детства я начала писать стихи. Они помогают мне многое пережить, забыть, принять. Это отрывок из стихотворения, которое посвящается ингерманландским финнам, в память о тех, кто не вернулся домой.
Под грифом «секретно» в секрете не всё,
Не скрыть навсегда эти белые пятна.
Аресты, расстрелы, людские мученья
Канули в вечность — нет виноватых, нет объяснений.
Правду не скрыть, как не спрятать и зло.
Каждый в ответе в свой час за свое.
Без малых народов больших не бывает,
Внуки и правнуки память их чтят.
Странный народ, который поет песни
Эльза Дмитриева, 60 лет
В семье было 12 человек. После войны осталось четыре человека.
Когда началась война, моей маме Айно было девять лет. Немцы отправили их в Эстонию, в концлагерь. Они жили в страшных холодных бараках. Кормили очень плохо. Иногда давали селедку, но она была протухшая. Не хватало воды. Многие умирали от голода и обезвоживания.
Вскоре дошел слух до Финляндии, что ингерманландские финны содержатся в концлагерях. Вышло распоряжение освободить их и отправить на вольное поселение в батраки к эстонцам. Мама с бабушкой оказались в эстонской семье. Мама была маленькая, но уже умела доить корову. Учиться возможности не было. Но хорошо знала немецкий, понимала эстонский.
После окончания войны все думали, что им разрешат вернуться домой. Они не знали, что многие деревни стерты с лица земли. Но была надежда. По распоряжению властей их собрали в эшелоны с надписями «Добровольные переселенцы» и отправили в Карелию, на станцию Пай. Там снова их ждали грязные дырявые бараки, болезни, голод, смерти. Но они никогда не жаловались и все происходящее с ними воспринимали как должное. Вспоминали свою бывшую жизнь. Веру не теряли никогда. Молились — и что-то происходило, и болезни отступали. Они знали, что они с Господом, они не одни. Это их укрепляет, объединяет и помогает другим. Все смотрели на них как на странный народ, который поет песни, благодарит Бога, несмотря на то что им пришлось пережить.
Когда немцы оккупировали деревни, они взяли с собой только маленькие Библии и песенники на финском. Немцы не отбирали. Они видели, что эти люди очень дорожат этими книжками с крестиками.
Собирались тайно, изучали Слово, пели, проводили конфирмации тайно в лесу. Мама очень хорошо помнила все эти события. Когда рассказывала, я все представляла, словно кадры из фильма. Но о политике мы не говорили никогда. Помню, в детстве я спросила: «Кто лучше, Сталин или Гагарин?» Мама ответила, что Гагарин. И все, больше ничего не говорила. Дома говорили по-фински. До шести лет я не знала русский.
Я унаследовала тягу к родной земле. Я живу на землях Ингерманландии. Это земли моих предков, и неважно, относятся они к шведам, финнам или русским.
Здесь похоронены мои родители.
Свой дом мы узнали по кусту белой сирени
Эйла Белошапко, 88 лет, Новосибирск
Вечером 1939 года к нам пришел сосед, сказал моему папе: «Иосиф, уходи, там арестовывают». Папа сказал: «Зачем? Я же ничего не сделал».
Его забрали, а может, если бы ушел, то остался бы жив. Тогда многих арестовали по 58-й статье.
Мне было пять лет, когда началась война. Мы жили в деревне Гайтолово Мгинского района. У нас был свой дом, своя земля. Помню, когда начинала завывать сирена, прятались в погреба, сидели в окопах. Потом пришли военные и увезли нас в Коми. Мама работала на лесозаготовках. Летом мы ловили мальков, солили и ели. Маме очень тяжело было. Она пыталась лишний кусок мне отдать, а сама так. Там умер от голода мамин племянник. Оттуда мы уехали в Ярославскую область.
После войны поехали в родные места. Вся деревня была разрушена. Свой дом мы узнали только по кусту белой сирени. Такая росла только у нашего дома. Сейчас я выращиваю белую сирень у себя на даче.
Потом поехали в Эстонию. Нас там очень дружелюбно встретили, помогли с жильем, вещами, я пошла в школу. Мама заболела воспалением легких, и врач посоветовала поменять климат. Так мы переехали в Барнаул. Здесь снова было очень трудно. Голодали. Но постепенно оперились, прижились.
О Боге я узнала от мамы. Она учила меня молитвам, песням и сама часто молилась. Она русский не знала, все по-фински, поэтому этот язык мне особенно дорог.
Анна Камбарова (Макконен), 84 года, Новосибирск
Я родилась в семье ингерманландских финнов в деревне Пиексямяки Красносельского района Ленинградской области. 30 марта 1943 года нам дали 24 часа на сборы. Всех вывезли в Гатчину. Папа был на войне. С собой разрешили взять не более 50 килограммов вещей. Из Гатчины нас повезли в концлагерь Клоога в Эстонии, потом в концлагерь Ханко в Финляндии. Очень много людей погибло во время переезда через Финский залив: под бомбежками баржи с людьми были затоплены. До сих пор их имена неизвестны, пропали без вести.
В 1944 году власти заключили перемирие, и узников концлагерей отпустили. Местные фермеры взяли нас к себе на работу. Они обули и накормили нас. Но продолжалось это недолго. Уже в декабре 1944 года нас погрузили в телячьи вагоны и повезли в Вологодскую, Ярославскую, Калининградскую, Новгородскую и Псковскую области, минуя наши родные дома. В центре вагона стояла печка-буржуйка, а по бокам находились нары, на которых было холодно не только спать, а даже сидеть. Очень многие умирали. Трупы выбрасывали прямо по дороге.
Наша семья попала в глухую деревеньку в Ярославской области. Было очень голодно. Ели траву, собирали оставшуюся на полях мороженую картошку. Продали все, что имели, чтобы хоть как-то выжить. В 1946 году нас нашел папа. Мы получили разрешение на выезд. Снова нас погрузили в телячьи вагоны и отправили в Эстонию. Там нас встретили как врагов народа. Дали пожить некоторое время, а потом снова 24 часа на сборы. Под конвоем нас привезли в Сибирь, на станцию Безменово, Черепановский район. Лишь в 1954 году с ингерманландцев сняли 38-ю статью «Положение о паспортной системе», которая ограничивала не только места их проживания, но и возможность учиться в средних и высших учебных заведениях. В родные дома мы так и не вернулись. Да и возвращаться было некуда.
Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в нашей стране. Мы уверены, что их можно преодолеть, только рассказывая о том, что происходит на самом деле. Поэтому мы посылаем корреспондентов в командировки, публикуем репортажи и интервью, фотоистории и экспертные мнения. Мы собираем деньги для множества фондов — и не берем из них никакого процента на свою работу.
Но сами «Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям. И мы просим вас оформить ежемесячное пожертвование в поддержку проекта. Любая помощь, особенно если она регулярная, помогает нам работать. Пятьдесят, сто, пятьсот рублей — это наша возможность планировать работу.
Пожалуйста, подпишитесь на любое пожертвование в нашу пользу. Спасибо.
Помочь нам
