«Не давать себе возможность что-то чувствовать»: как устроена жизнь детей-беженцев на примере фильма «Капернаум»

В московском кинотеатре «Октябрь» 31 января при участии компании Russian World Vision покажут номинированный на премию «Оскар» фильм «Капернаум». Лента рассказывает о жизни мальчика Зейна, ребенка-беженца, выживающего с семьей на улицах Бейрута и судящегося с родителями за то, что они родили его. «Такие дела» обсудили фильм с Мариной Обмоловой, директором интеграционного центра для детей-беженцев и детей-мигрантов «Такие же дети», и сверили его с реальностью.

— В самом начале фильма проговаривается нежелание жить у главного героя, его претензия за сам факт своего существования. Насколько наш мир подходит для детей, растущих в таких трудных условиях?

— Определенные условия жизни, конечно, влияют на каждого человека. Но безусловно, у детей, оказавшихся в сложных жизненных обстоятельствах на первых этапах взросления, проявляются некоторые особенности.

Считается, что у младенцев общение с миром устроено таким образом, что они ощущают себя в некоторой степени всесильными: когда малыш плачет, мама дает ему еду, если плохо себя чувствует, мама укачивает. Это вырабатывает определенные рефлексы, и ему кажется, что от его внутреннего мира зависят и внешние обстоятельства.

Марина Обмолова

Фото: Татьяна Леонтьева

Когда на это чувство накладываются житейские трудности, то у ребенка может возникнуть, например, острое чувство вины. Родители ругаются, и он думает, что он в этом виноват. Или же у него может возникнуть потребность контролировать ситуацию, чтобы хоть как-то с ней справляться. Мы наблюдаем это в фильме. Зейн, как говорят про таких детей, стал взрослым слишком рано. Он видит сложности и чувствует, что от него зависит все, потому начинает сильно стараться все исправить.

Кто-то из психологов говорит, что ребенок из дисфункциональной, деструктивной семьи может выбрать три пути: быть плохим, быть хорошим и быть незаметным. «Плохие» — дети-бунтари, которые топают ногами, шкодят, бьют стекло, привлекают внимание родителей такими поступками. «Хорошие» прилежно учатся и сильно стараются понравиться, заслужить одобрение, внимание и любовь. «Незаметные» просто сидят у себя в комнате, чувства приносят им много боли — и они замыкаются в себе, блокируя многие сложные переживания, замещая их или отрицая.

— Показанных в фильме детей-беженцев сложно отнести к какой-то одной из этих категорий?

— Мне кажется, что можно ко всем трем категориям одновременно. Слишком высокий уровень стресса и критических обстоятельств провоцирует непредсказуемость реакций. Ребенок сталкивается с бедностью, с недоеданием, непониманием. Ему тяжело справляться с элементарными потребностями. Для того чтобы раздобыть еду, надо прикладывать неимоверные усилия, положиться абсолютно не на кого. В этой ситуации включается множество защитных механизмов: и агрессия, и замкнутость, и недоверие. Мы видим, что Зейн ведет себя как взрослый: не плачет, продолжает действовать, не опускает руки — на это тяжело смотреть. На самом деле это психологическая реакция: ты не можешь дать себе возможность что-то чувствовать, потому что, восприняв всю эту реальность полностью, можно просто сойти с ума.

Зейн появляется перед нами и в роли «плохого», резкого, грубо разговаривающего с родителями, не обращающего внимания на других. С другой стороны, он проявляет себя как очень хороший и ответственный мальчик, когда мы видим, как он заботится о другом ребенке. С третьей стороны, у него внутри полностью заблокированы все эмоции — не каждый взрослый человек способен справиться с тем уровнем стресса и ужаса, с которым герой сталкивается в этом фильме. Мне кажется, образ Зейна достаточно реалистичен. В нашем центре есть люди, которым удалось бежать из регионов, признанных ООН неприспособленными для жизни людей, — это Западная Африка, какие-то регионы Средней Азии и так далее. Это не только зоны военных конфликтов, но и места с очень низким уровнем экономического развития, где нет возможности защитить себя и свою семью от бедности и всего того, что она за собой влечет (отсутствие доступа к образованию, ранние браки, голод и прочее).

— Бывает ли, что ребенок в таких условиях сдается и «отключается», уходит в полную апатию?

— Это бывает не только у детей. У главного героя нет возможности «отключиться», он существует ради выживания, не уделяя внимания чувствам, не выдавая эмоций. Это следствие травмы, которая возникает, когда маленькому человеку приходится сталкиваться с очень большими проблемами и не умещающимися в голове обстоятельствами. Например, с поведением взрослых, которые отдают собственную дочь за куриц. Даже с учетом посторонней помощи вряд ли можно окончательно забыть обо всем, что было, — остаются страхи, какие-то запрятанные механизмы, определенная обусловленность и, соответственно, последствия.

— Есть ли способы реабилитации детей, переживших такое?

— В первую очередь нужно удовлетворить все физические потребности ребенка, дать безопасность, ощущение, что он может просто спокойно спать — и ничего не будет грозить его жизни, что он имеет доступ к еде и чистой воде. Комфорт и безопасность — не только физические, но и эмоциональные вещи. Когда вас не беспокоит постоянная необходимость работать на свое существование — собирать справки, доставать где-то еду, находиться в постоянном напряжении. Главное, чтобы человек поверил в свою безопасность сам. Уже дальше начинается терапевтическая работа, различающаяся в зависимости от каждого конкретного случая.

Есть такая поговорка, которую я не люблю: что нас не убивает, делает нас сильнее. Я в это абсолютно не верю, мне кажется, люди имеют склонность к определенному моменту сильно уставать от проблем, которые просто не заканчиваются, от невозможности выйти за пределы этих проблем, от невозможности просто высунуть голову. В какой-то момент уже поздно справляться с этим самому и нужны люди, которые о вас позаботятся. Удивительно, но это тоже показано в фильме — мы погружаемся в страдания героев, и нам кажется, что выхода уже нет, но в конце появляются адвокаты и социальные работники, и благодаря их системной помощи есть ощущение, что проблему можно решить.

— Насколько ситуация бы поменялась, если бы семья из фильма оказалась, допустим, в Москве, в чужеродном культурном контексте?

— Зависит от того, при каких обстоятельствах они бы оказались в другом городе или стране. Может, они бы оказались в стране, у которой есть много ресурсов на поддержку малообеспеченных семей. Если вы приезжаете в Россию как беженец, в поисках убежища, вам с большой долей вероятности откажут, если это не какой-то регион, который признан зоной военных конфликтов или непригодным для жизни по каким-либо другим причинам (и то это не гарантия).

Читайте также Хочется поговорить

За 2016 год беженцами были признаны 39 человек, а в 2017 году еще меньше — 33 человека. Другое дело статус — временное убежище, его получают больше людей, но цифры все равно удручающие. Если страна не предоставляет никаких адаптационных программ для беженцев, их жизнь может оказаться хуже просто из-за того, что климат суровее. Они могут совсем не представлять, что означает русская зима, особенно в условиях дефицита, когда нет даже нормальной обуви.

— В вашей работе вам доводилось видеть похожие на фильм ситуации?

— Мы очень много работаем с семьями, которые бежали из стран, где просто невозможно было жить. Они бежали от политических преследований, гражданских войн, сексуального рабства, отсутствия возможности работать и реализовываться. Россия дает им возможность приехать сюда, но при этом не дает возможности получить какие-либо права. Они оказываются здесь, например, потому, что в Европу добираться бывает гораздо дороже, не говоря уж об Америке. Иногда беженцы пробираются через территорию России в Финляндию и Норвегию, но получается не у всех.

Здесь они живут на окраинах городов, порой по несколько человек в одной комнате, и их дети оказываются в критических условиях, вроде тех, что показаны в фильме, в сцене, где несколько детей спят на одном матрасе. Это вполне себе реальность Москвы 2019 года для, например, семей африканских беженцев.

Читайте также Школа не для всех

Когда мы собеседуем семьи при приеме в центр, мы задаем вопрос: что у ребенка есть своего? Комната? Стол? Игрушка? Книга? Хотя бы что-то маленькое? Если у ребенка нет ничего своего, личного и он живет в комнате еще с пятью детьми и несколькими взрослыми, это провоцирует наличие у него совсем других реакций. У нас есть программы для детей, которые в силу обстоятельств находятся в дефиците и поэтому очень серьезно относятся к вещам — игрушкам, например. Им трудно расставаться с ними, они испытывают повышенную тревожность. Наша задача — создать безопасную и адаптивную среду вокруг наших подопечных, место, где их всегда примут, услышат, окажут при необходимости помощь. Детям мы помогаем быстрее адаптироваться к новым для них обстоятельствам.

— То, что вы описываете, — этим занимаются только НКО и в ограниченном масштабе? На государственном уровне поддержки детей-беженцев нет?

— Никаких государственных адаптационных программ нет, есть межправительственные организации, которые оказывают некоторое содействие. В целом мы видим отсутствие каких-либо базовых программ для детей-беженцев и даже для детей трудовых мигрантов. При этом запрос существует колоссальный. Этих людей много, они существуют, и им достаточно тяжело.

— Насколько этот запрос покрывают существующие НКО?

— Мне кажется, до 10%, но я не могу сказать точно. Программ и организаций, работающих с беженцами, недостаточно. Другое дело, что я знаю про официальные организации, такие как комитет «Гражданское содействие», УВКБ ООН, программы Красного Креста или такие проекты, как «Дети Петербурга», но могу не знать про какие-то другие локальные инициативы и проекты.