«Я к тебе приросла, приходится отдирать с кожей»

До конца июня Ресурсный центр в Екатеринбурге планирует опубликовать окончательные результаты первого в России исследования о партнерском насилии у ЛГБТ+. Некоторые данные уже известны — так, 41,4 процента из 1539 опрошенных сталкивались с физическим насилием в отношениях, 55,9 процента — с психологическим насилием, а 49,1 процента находятся в абьюзивных отношениях прямо сейчас.

Наташа, 32 года, Тюменская область*

В нашей семье физическое насилие считалось нормой воспитания, и я помню, что всегда понимала: это плохо. Тогда я думала, что насилие возможно только в гетеросемьях, где муж бьет жену и своих детей, но никогда не задумывалась, что насилие может быть и в однополых парах.

С Р. мы познакомились из-за работы над одним проектом, и сначала общение было официальным, но потом из-за одной общей поездки мы резко сблизились и стали часто встречаться. У меня был нелегкий период в то время, а она окружила меня заботой и вниманием, всячески давала понять, что я для нее — лучшее. Я до сих пор помню все эти фразы, но в них часто было сравнение. И сначала все эти сравнения были в мою пользу, поэтому я не придавала этому какого-то особенного значения. Но когда она сравнила меня со своим бывшим и я сказала, что мне такое не нравится, она очень резко отреагировала.

Она реагировала резко на любое несовпадение наших мнений: обижалась, пыталась переубедить, сильно расстраивалась. Мы начинали ругаться, она замыкалась, и я уезжала. Она начинала мне писать сообщения, переходила на личности, начинала материться. Я все кидала, приезжала к ней, чтобы разобраться, и ко мне возвращалась та девушка, которую я знала раньше. И мы мирились — до очередного несовпадения.

Она ревновала меня ко всему: к друзьям, к хобби, к моему свободному личному времени, которое мне очень нужно. В этих отношениях у меня был такой распрекрасный набор токсичных эмоций: я либо тревожилась, либо винила себя, либо злилась. В какой-то момент я отдалилась от друзей и стала жить практически у нее.

Р. иногда писала мне в очередной переписке-ссоре: «Я к тебе приросла, приходится отдирать с кожей». Сейчас для меня это признак созависимых отношений, но тогда я не знала всех этих слов. Понимала на уровне ощущений, что что-то не так, но всегда надеялась, что это просто недопонимание, которое можно разрешить. Вот эта надежда что-то исправить, прийти к общему, перестать ругаться держала меня очень долго.

Потом сравнения начались не в мою пользу: сначала постепенные, затем явные, открытые: «Он так делал, а ты нет». Постепенно у меня складывалось ощущение, что другого отношения я к себе не заслуживаю. Иногда я совсем замыкалась, уходила в себя надолго, и она пыталась показать, как сильно меня любит, — например, покупала какую-нибудь вещь или приглашала на мероприятие. Для нее «денежное вкладывание в партнера» являлось признаком любви.

Она убеждала меня, что нельзя быть сразу честной, но со временем ко всему привыкаешь — притираешься. Еще когда мы ругались, она начинала плакать — это было ужасно, я чувствовала себя агрессором и винила себя за это. Мне нужна была помощь, но я этого не понимала.

Не помню, как я пришла к решению расставания. Помню только свои ощущения: дикая усталость и страх. Мне было страшно сказать что-то не так, сделать что-то неправильно — минное поле. И вот в один прекрасный день я перестала с ней контактировать. Когда Р. поняла, что я серьезно, то стала писать длинные письма с извинениями, раскаяниями, обещаниями исправиться. Я удалила все ее письма, сообщения, избавилась от вещей. Но у меня до сих пор проблемы с границами, с тем, чтобы легко и просто сказать нет. Мне до сих пор иногда страшно встретить ее случайно на улице или возле работы. Надеюсь, со временем я и с этими страхами разберусь.

Двойная «невидимость»

Регулярные сравнения, оценки и обращения в сторону прошлых отношений с целью спровоцировать персону на определенные эмоции могут являться признаком насилия и уже на это стоит остро обратить внимание, уверена психотерапевтка, создательница движения «Психология за права человека» и авторка книги «Социальная тревога и фобия: как выглянуть из-под мантии-невидимки?» Ольга Размахова. По ее словам, такое эмоциональное давление нарушает личные границы и может заставлять персону чувствовать ответственность за отношения, вину, тревогу, страх и стыд.

Другим симптомом насильственных отношений часто является созависимость, при которой регулярно нарушаются личные границы, формируется стойкая эмоциональная, материальная, социальная зависимость от другого.

В связи с постоянным давлением и большим количеством эмоциональных манипуляций жертва может чувствовать себя виноватой, даже осознавая, что происходит насилие, а также сталкиваться с регулярным виктимблеймингом (обвинением жертвы в том, что она сама виновата в насилии. — Прим. ТД) со стороны окружения.

По словам Размаховой, насилие может нести сексуальный, эмоциональный и материальный характер: «В последнем случае один из партнеров ограничивает доступ к средствам второго. При сексуальном насилии в партнерских отношениях отсутствует принцип согласия, предполагается, что зеленый свет не перестает гореть и если отношения организованы, то согласие получать не обязательно, а секс — это некоторая обязанность, вне зависимости от желания обеих сторон. Эмоциональное насилие проявляется в контроле, унижениях, манипуляциях, угрозах, попытках ограничить круг общения персоны».

Оно может быть и физическим — но оно декриминализировано в России с 2017 года, и уголовное наказание за побои можно получить только в случае повторного осуждения по этой же статье в течение года. По мнению Минздрава, не наносят вред здоровью ссадины, кровоподтеки, ушибы мягких тканей с кровоподтеками и гематомами и поверхностные раны. Однако эксперты по домашнему насилию относят к физическому насилию любые действия, совершенные с телом другого человека без его согласия. Например, если партнер удерживает ваши руки и не дает двигаться или толкает — это физическое насилие.

Отношение российского законодательства к побоям даже в гетеросексуальных союзах отражает распространенный стереотип о том, что обращать внимание нужно только на жестокие побои со стороны партнера. В случае с ЛГБТ+ проблема становится вдвойне «невидимой» — для российского законодательства однополых союзов не существует, а значит, нет ни насилия в них, ни помощи в борьбе с ним.

Ситуацию усложняет и стереотип о том, что автором насилия может быть только мужественный, физически сильный партнер. Из-за этого женщины могут не замечать признаки опасности в поведении своей партнерши, особенно если ее внешний вид соответствует общепринятым представлениям о женственности.

Виктор, 45 лет, Москва*

Я тогда только узнал, что у меня ВИЧ. Мы познакомились с Ваней за две или три недели до этого. Помню, как написал ему смс: «У меня ВИЧ, и если ты меня бросишь — я пойму». Но он сказал: «Нет, я буду с тобой». На волне этой благодарности и уверенности в том, что меня теперь никто никогда не полюбит, я в какой-то момент начал позволять ему делать с собой вообще все что угодно.

Почти сразу после знакомства он начал устраивать сцены. Сначала только по телефону: «Я слышу мужские голоса, с кем ты там е*****я, ах ты, ш**ха» и так далее. Потом оказалось, что во всех этих ситуациях он был пьян. Устраивал он сцены, но потом отходил, и это были такие откаты — в тепло, в холод, в тепло.

Потом он переехал в Москву, я снял нам квартиру, мы начали жить вместе. Поначалу все было неплохо, и он даже работу нашел. Но работа была такая — по три-четыре часа в день, а я тогда работал на телике, то есть жил на работе.

И в какой-то момент я прихожу домой, а он жутко пьян; залез в мой комп и нашел мой рассказ какого-то фривольного содержания. Тогда он меня первый раз ударил — на тот момент мы встречались месяца три-четыре. Я тогда охренел, собрал манатки, позвонил другу и уехал. А Ваня в это время сломал мой ноутбук об колено и изрезал вещи ножницами: футболки, кофты. Мои друзья, когда узнали, сказали: «П****ц, беги». Но я прямо вцепился в него. Не знаю, у меня было ощущение, что раз у меня ВИЧ, то со мной можно так поступать, потому что кроме него кто? Я был уверен, что кроме него я никогда никого не найду, и сам за него хватался. И оправдывал всеми силами.

Он тогда просил прощения, и еще у него была такая фишка — он говорил, что ничего не помнит, что у него вообще отшибает память. И вот он смотрит на меня овечьими глазами невинными и говорит: «О боже, как я мог, это ужасно, я перестану пить!» Это песня, которую я слушал все полтора года, что мы прожили вместе.

В общем, после первого случая был второй, и вот на третий я потерял контроль и начал бить его в ответ. Я испугался, что не остановлюсь, и тогда мы впервые разошлись. Всего за эти полтора года мы расходились раза четыре. Я стал дерганым: звонит телефон или приходит смс — руки начинали трястись и паника. Идешь ты домой и тебя прям колбасит, потому что ты не знаешь, что тебя там ждет. И я прихожу, понимаю, что он пьян, и чувствую, что ледяные иглы ползут по спине.

Последний раз, когда было именно физическое насилие, — он меня душил, и ты смотришь в глаза человека и не узнаешь там того, кого ты любишь. Тебя душит какой-то монстр, там вообще нет ничего. И я помню оторопелость от этого: «Как так можно, он сейчас меня просто убьет». Но окончательно я ушел после другой ситуации. Однажды от него пришла смс: «Ты заразил меня ВИЧ, я подам в суд», мне тогда реально плохо стало. И когда выяснилось, что это была не правда, а просто способ обратить на себя внимание, я ему сказал: «Все, я больше не могу, не выдержу».

Года три мне понадобилось, чтобы хотя бы перестать винить себя. И он до сих пор мне иногда пишет, 10 лет спустя. Сейчас, как только начинается «где ты был?», «почему ты не берешь трубку?», у меня поднимается красный флажок: все, такой х**ни больше не будет.

Угрозы часто выступают со стороны автора насилия как манипуляция для привлечения к себе внимания, вызова определенных эмоций, отмечает Ольга Размахова. Так, автор насилия может угрожать судом, может говорить и подробно описывать свои новые отношения, может предпринимать попытки суицида или говорить о нем и так далее.

Дополнительный стресс

«В ситуации партнерского насилия мы сталкиваемся с тем, что человеку психологически “проще” принять за собой вину или какой-либо собственный “изъян”, нежели принять, что происходящее насильственно, а ответственность за насилие лежит на его авторе, — отмечает Размахова. — Потому что это значит, что необходимо выходить из данных отношений или качественно их менять. Вторая мысль рождает серьезный страх и часто прикрывается первой, которая тоже в значительной мере вызывает мучения, но оказывается несколько более безопасной. Человек тратит огромное количество сил на то, чтобы оправдать насилие, и, как правило, находит их».

«Стресс меньшинства» — это дополнительный уровень стресса, который испытывает человек, принадлежащий к статистически известному меньшинству. ЛГБТ+ персоны сталкиваются с подобным стрессом ежедневно, что усиливает давление и делает человека более уязвимым к насилию со стороны партнера. Из-за дискриминации пострадавшие от партнерского насилия представители меньшинств оказываются в более уязвимой ситуации, уверена Размахова: «Есть ряд аспектов, которые значительно осложняют выход из насильственных отношений. Персона, не сделавшая каминг-аут, будет вынуждена сталкиваться с дополнительным давлением, обесцениванием отношений или поиском причины насилия не в действиях автора насилия, а в самих негетеросексуальных отношениях. Будет сложнее найти безопасное место, куда можно уйти и получить необходимую в этот момент поддержку от близких».

В странах, где дискриминация сексуальных меньшинств является нормативной, человек не только не получит помощь от государства, но и столкнется с дополнительным стрессом. «Таким образом, те факторы, которые являются основными причинами, по которым пострадавшие не выходят из абьюзивных отношений, [в гомосексуальных парах] могут только усугубляться», — говорит Размахова.

*Имена всех героев изменены. 

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!