Папа говорил Сталину: «Здорово, кавказский человек!»

«С этими отщепенцами жить не собираюсь»

В начале осени 1937 года 13-летний Юра и его 18-летняя сестра Нина сидели на лестнице своего дома в одном из переулков Арбата. Строго говоря, это был уже не их дом: отца арестовали в июне, маму в июле — и дети остались одни. Даже успели немного похозяйничать: прокрались в опечатанную только с одной стороны комнату и взяли из родительской тумбочки облигации и один из отцовских костюмов. У Юры были только короткие штанишки, а начинало холодать. На проданные облигации костюм перешили и купили еды. 

В какой-то момент им показалось, что они смогут остаться в своем доме: пришли представители НКВД и сказали, что одну из пяти комнат им оставят, разрешили втащить в отцовский кабинет две кровати и шкафчик. Но вслед за ними пришел вселяться полковник КГБ и устроил коллегам скандал. «Я получил ордер на квартиру! — кричал он. — Неважно, четыре тут комнаты или пять, но с этими отщепенцами, детьми врагов народа, я жить не собираюсь! Выкиньте их немедленно отсюда». 

Их выкинули. Поскольку идти им было некуда, они остались сидеть со своими пожитками на лестнице.

— Сидим, люди мимо нас проходят, чувствуется, что они жалеют нас. А заговорить боятся, — вспоминал Юрий Ломов-Оппоков 70 лет спустя. — Потому что в доме-то у нас не в первый раз аресты. Наверху Шляпников, кажется, народный комиссар труда был в первом правительстве, под нами — Поляков, какой-то ответработник, выше — Краскин… У нас всюду арестованные были.

Поход к Микояну и опекуны

Пока дети сидели с вещами в подъезде, подъехал очередной «воронок».

— Старший в этой группе вдруг заинтересовался, почему мы тут. Мы объяснили. Он сказал: «Вот что, ребята, я сейчас попытаюсь что-то сделать. По-моему, в этом доме есть комнаты опечатанные, пустые». Куда-то там побежал, позвонил. 

По приказу энкавэдэшника команда прервала обыск в квартире и помогла перенести вещи детей в другой подъезд на пятый этаж — в 17-ю квартиру. В трех комнатах жили три семьи, четвертая была опечатана. Юрий и Нина въехали в пустую комнату. Но жили там вдвоем недолго: через полтора года сестру тоже арестовали. 

Несовершеннолетнего Юрия забрали в детский дом. Под предлогом «в туалет» он сбежал оттуда к женщине, которая много лет работала у них няней, — она жила по соседству (отец когда-то получил для нее комнату). Поливая слезами, отмыла его, накормила и уложила спать. А на следующий день он пошел в Кремль — к партийному деятелю Анастасу Микояну, с семьей которого раньше дружили его родители.

С сыном «Анастас Иваныча» Вовкой Юра пять лет сидел за одной партой. Чудесным образом его пустили: без документов, без пропуска — по звонку. Микоян позвонил в пару мест, и Юре разрешили остаться в той комнате, куда его определил мужчина из ночного «воронка», — при условии, что кто-то из взрослых оформит над ним опекунство.

Георгий Ипполитович Оппоков (А. Ломов, 1888—1938), советский партийный и государственный деятель. Народный комиссар юстиции в первом Совете Народных комиссаров РСФСР в 1917 году. Репрессирован в 1937 году. Расстрелян. Реабилитирован посмертно в 1956 годуФото: РИА Новости

Опекуном решил стать Константин Иосифович Мас — старший и очень близкий друг, председатель Федерации спорта. Уже стоя в очереди на оформление, Юра услышал, как одна женщина стала Маса отговаривать («Что вы делаете? Вас же арестуют, пусть родственники оформляют!») — испугался за друга и утащил его из очереди. Формально опекунство оформил на себя дядя, Виктор Оппоков, Масс же остался неформальным опекуном и главным советчиком. 

Другим покровителем стал, как ни странно, еще один «добрый дядя из НКВД» — следователь Семен Эммануилович Виткинд, живший в соседней комнате.

— Были у него ко мне струнки такие, очень хорошо относился. И к Нине сочувственно, — рассказывал Юрий Георгиевич. — Потом, когда мама приезжала, между отсидками, он и ей говорил: «Наталья Григорьевна, я хоть и следователь, но вы, пожалуйста, если здесь ночуете, не бойтесь. Я никогда, никогда, никогда никому ничего не скажу». В Москве ей ведь нельзя было останавливаться, тайком все…

Дружба со следователем дала, помимо прочего, важную информацию. Мамин приговор — «десять лет с правом переписки» — он призывал расценивать как реальный, а по поводу отца — те же десять лет, но без права переписки — велел не питать иллюзий. Все, у кого такой приговор, говорил Виткинд, расстреляны.

— Хотя везде, и на Кузнецком Мосту, и в Бутырке — везде, куда я ходил, пытался передавать передачи, мне этого не говорили. Просто не брали передачи отцу. Маме брали, даже теплые вещи ей приносил перед отправкой ее в Красноярск, а отцу — нет, — вспоминал Юрий. 

«Что ты делаешь? Ты же знаешь, какой он злопамятный!»

При перечислении вождей Октябрьской революции имя Георгия Ломова-Оппокова сегодня вспомнят только историки. Но в начале XX века он был человеком известным. 

Младший сын саратовского банкира, Георгий Ипполитович Оппоков (партийные клички Ломов, Жорж, Афанасий) стал членом ВКП(б) в 15 лет. Сказалось влияние старшего брата-студента, либеральная атмосфера в доме (отец-банкир укрывал у себя революционеров, прятал важные документы) и собственный бунтарский дух. В 15 лет он уже попал в жандармские архивы, в 22 года, в 1910 году, отправлен в первую ссылку в Архангельск, потом последовала вторая — в Сибирь. Между ссылками он как-то поступил и окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета и много времени проводил в Москве, занимаясь революционным движением. 

Георгий Ипполитович Ломов-Оппоков с детьми Юрой и Ниной, Серебряный Бор, 1920—1921 годыФото: Архив Международного Мемориала

Позже Юрий встречал даже заметки со словами «в Москве наступило оживление в партийной революционной работе, потому что прибыли старые большевики Ломов и Рыков». Но Ломову тогда было 25 лет — вместе с Николаем Бухариным он был одним из самых молодых революционеров.

С Бухариным Ломов дружил до последних дней, самым его близким другом был ученый Николай Вавилов, много общался с Мейерхольдом и другими деятелями культуры, также был дружен с Кржижановским и Дзержинским.

В момент Февральской революции Ломов-Оппоков был в ссылке в поселке недалеко от Иркутска — жили там коммуной вместе с будущим первым секретарем ЦК Украины Станиславом Косиором (расстрелян в 1939-м) и одним из руководителей комиссариата финансов РСФСР Иннокентием Стуковым (расстрелян в 1936-м). Но, узнав о переменах в стране, они снова поехали в Москву. По сути, вместе с Григорием Усиевичем и другими деятелями Военного революционного комитета Ломов-Оппоков руководил Октябрьской революцией в Москве.

После революции он был наркомом юстиции, потом стал заместителем сначала Рыкова, а потом Дзержинского в ВСНХ (Высший совет народного хозяйства), а позже зампредом Госплана. Именно ВСНХ, по сути, стал органом, который вырабатывал и проводил всю экономическую политику, а Ломов — главной ее движущей силой. Фактически Георгий Ломов взял на себя тяжесть руководства всей промышленной политикой РСФСР: он отвечал за Главтоп (главный топливный комитет, отвечал за топливное снабжение), электрификацию страны, лесное хозяйство.

— Идет заседание, жаркая дискуссия по поводу того, каким путем должен идти Советский Союз: путем индустриализации или развития легкой промышленности. На трибуне Троцкий, он за «ситцевую индустрию». Говорит, говорит и никак не кончает. И вдруг встает Жорж, одергивает рубаху, идет и стаскивает с трибуны Троцкого (это было почти немыслимо: второй человек!), встает на трибуну, начинает говорить и камня на камне не оставляет от доводов Троцкого. И точка зрения за индустриализацию победила. 

В 1920—1930-е годы Ломов-Оппоков с семьей живут почти все время в Москве. Сначала на улице Грановского, потом переезжают на Арбат — в Спасопесковский переулок. 

— У нас великолепная рояль была, — вспоминает Юрий, называя инструмент по-старому, в женском роде. — Папе оставил ее в 1922 году кто-то из уехавших философов, на сохранение. 

Юрина мама Наталья Григорьевна, в девичестве Подлясская, устроила в доме что-то вроде частного детского сада, туда ходила заниматься ритмикой Светлана Аллилуева, дочь Сталина. А маленький Юра бывал на днях рождениях Светланы в Кремле, и его мать тоже помогала их устраивать.      

Наталья Григорьевна Ломова-Оппокова с детьми Юрой и Ниной, 10 июля 1924 годаФото: архив Международного Мемориала

С женой Сталина Ломовы дружили, а вот с самим Сталиным отношения были так себе: революционер Жорж Кобу не любил и не считал нужным это скрывать. Например, он был уверен и говорил об этом дома, что жену свою Сталин застрелил.

— Когда Сталин встречался с ним, он говорил: «Здорово, интеллигент!», а отец отвечал: «Здорово, кавказский человек!» Друзья папкины — Рыков, Бухарин — говорили ему: «Что ты делаешь? Кому ты так говоришь? Ты же знаешь, какой он злопамятный!» Папка ничего с собой поделать не мог и так говорил.

Развязка была предопределена. В 1936 году Ломова-Оппокова сняли с должности зампреда Госплана, некоторое время он работал в комиссии советского контроля. 25 июня 1937-го за ним приехали. 

Юра в это время был в лагере «Артек», вернулся спустя пять дней. На вокзале его встречала сестра, что само по себе было необычно. Она же рассказала, как все произошло: отца взяли на даче, это был не «воронок», а обычная машина с одним водителем. Отец попросил разрешения позавтракать с семьей, но ел с аппетитом за тем столом только гость (прибывшего тоже пригласили). После завтрака отец взял собранный заранее чемодан и вместе с тем человеком уехал. Мама на следующий день тоже начала собираться. 

Для начала самое дорогое, что у нее было, — а это были письма отца, а также переписка с Мариной Цветаевой и ее семьей — она отнесла другу семьи, ученому Отто Юльевичу Шмидту. Тот взял эти письма, а на следующий день отнес их в КГБ. Потом, когда мама вернулась уже из второй ссылки, перед ее смертью, Отто Юльевич приходил к ней, просил прощения, но она сказала, что такое простить не может. Ее арестовали 17 июля.

«Потрогал ее пальчиком»

Отца Юрий больше не видел, а мать в следующие после ареста несколько месяцев удалось увидеть только однажды. Когда он об этом рассказывает в 2007 году в разговоре с сотрудницей московского «Мемориала» Ириной Островской, он, 83-летний хирург, всю жизнь собиравший информацию о своей семье и других репрессированных людях, плачет. 

— Передачи я в основном носил, сестре там все время плохо делалось. Осенью мне сказали, что маме можно передать теплые вещи. С помощью Марьи Васильевны (няня. — Прим. ТД) что-то такое достали, и мамино было, получилась довольно объемная посылка — там и свитер, и теплое белье, и шапка-ушанка, и рукавицы, какие-то валеночки. И вот пришел туда, за решеткой женщина шмон устраивает вещам, и мама появляется с той стороны. И вот мы могли только пальчиками друг друга потрогать. Я охраннику говорю: «Ну как же вам не стыдно! Я вот пришел…» (Плачет.) — Старый дурак, боже мой! — Ну в общем, я хочу обнять, хочу прижаться к маме. «Не положено!» Так что вот потрогал ее пальчиком, всего-то там дали несколько минут. Сказал, что учусь в школе, все в порядке…

Наталья Григорьевна Ломова-Оппокова отсидела свой десятилетний срок полностью и вернулась осенью 1947-го. В Москву ей было возвращаться по условиям освобождения нельзя, и с сыном она виделась урывками, тайком. 

— Она, конечно, изменилась, десять лет прошло. С проседью была… Тем не менее сохраняла юмор, могла смеяться. Была живым человеком, не озлобленным. Рассказывала, что в лагерях ее не били никогда, от работы часто освобождали. Были, конечно, грубости всякие, но, по-видимому, начальство к ней с уважением все-таки относилось, потому что чувствовали, что она пользу духовную приносит. Она рассказывала много — из книжек и вообще. Тумбочку свою никогда не запирала, и ее никогда никто не обворовывал. Она не видела различий между политическими и уголовницами. Как-то получила она деньги от меня, и одна уголовница прибежала: «Тетя Наташ, одолжи мне, пожалуйста, нужны очень…» И мама одолжила. Ей политическая соседка говорит: «Что ты делаешь? Это же такая воровка!» А она говорит: «Не беспокойся». А через два дня та вернула.

После месяца тайных мытарств по чужим квартирам Наталья Григорьевна уехала в Кутаиси — ее отправила к своим знакомым женщина, с которой вместе сидела и очень подружилась в лагере Нина. Но осенью 1948-го ее снова арестовали, увезли в Москву и несколько месяцев пытали, требуя показаний по новому сфабрикованному делу о «заговоре жен». 

— Был там такой следователь Сериков. Он ее очень бил. Обычно бил резиновой дубинкой — и по голове, и по груди, и по спине. И, когда она падала и теряла сознание, он выливал на нее кувшин воды, а когда она приходила в себя, он: «Ух, голубушка, как я рад, что ты пришла в себя! Уведите ее. Или унесите». Или же к нему приходили еще два-три человека, и они ее сбивали с ног и как играли в нее в футбол [избивали]. 

В конце концов после этих пыток одна из арестованных женщин оговорила других. На очной ставке она от своих показаний отказалась, и ее расстреляли. Остальных же отправили в ссылки, теперь уже — на вечное поселение. В 1957 году Наталья Григорьевна была реабилитирована, но вскоре заболела раком и в 1958-м умерла. 

— Злокачественная опухоль у нее появилась в правом легком, в том месте, где кровоизлияния были после побоев. И метастазы в мозг. Так что погибла она в тяжелейших муках.

Сестру Нину вместе с четырьмя одноклассницами, родители которых тоже были репрессированы, посадили в 1939-м. Школу они все к тому времени окончили, Нина училась на первом курсе иняза и работала в ЖЭКе. Три года она провела в мордовских лагерях, а когда ее освободили в 1943-м, вернуться в Москву она не могла: должна была оставаться там же в качестве вольнонаемной. 

В 1948 году она оказалась на «подпольном положении» в Москве и, чтобы иметь возможность остаться, пошла на подлог: жила по паспорту подруги, который та якобы потеряла. 

— Это был паспорт Верочки Бобылевой, — вспоминал Юрий Георгиевич. — Верочка была ко мне неравнодушна, по-моему, но я о женитьбе не думал, потому что надо встать на ноги, и тем более я маму ждал. Надо было потом помогать и все такое. Но Верочка предлагает: «Слушай, Юр, пусть Нина возьмет мой паспорт». 

Впоследствии по этому же паспорту Нина вышла замуж и стала Верой Романовной Зюзенко. А чтобы не быть разоблаченной и не попасть под волну повторных арестов, они с мужем уехали на стройку в Казахстан. В конце 1950-х, чтобы восстановить свое имя и получить квартиру в Москве, ей тоже пришлось прибегнуть к помощи Анастаса Микояна. 

Удостоверения бойцов Красной гвардии и красных партизан, репрессированных и расстрелянных в годы сталинизма. Левый ряд сверху вниз: Артемий Багратович Халатов, Мартин Иванович Лацис, Георгий Ипполитович Ломов, Павел Дмитриевич Мальков. Правый ряд сверху вниз: Александр Сергеевич Куклин, Ян Карлович Берзин, Григорий Федорович ФедоровФото: Роберт Нетелев /ТАСС

Рассказывая о себе, Юрий Георгиевич во всей этой истории выглядит самым везучим. Оставшись один, он получал помощь сразу с нескольких сторон, в том числе и материальную: по 50 рублей ежемесячно посылали дядя Витя, сводная сестра (Ломовы-Оппоковы удочерили девочку из детдома, к тому времени она выросла и жила отдельно), друг отца Борис Владимирович Цванцигер. В 17 лет он ушел на фронт добровольцем, был ранен, после этого начал работать медбратом, а когда вернулся — пошел учиться на врача-стоматолога. Предприимчивый двоюродный брат успел оформить его зачисление перед отправкой на фронт в строительный институт, на самый непопулярный факультет — снабжения канализации. Учиться там Юра, конечно, не собирался и на тот момент даже не понимал, зачем нужно это зачисление, но, когда он вернулся с фронта, его уже, как бывшего студента и фронтовика, автоматом зачислили в медицинский. Все в своей жизни Юрий Георгиевич считал удачей, а по поводу мелких неудач только смеялся.

— Когда учился, был такой случай: сталинским стипендиатом сделали Яну Меркулову. Мама у нее работала в институте, и ее тянули за уши. И наши общественники пишут заявление, что, считаем, Яна Меркулова не достойна, и предлагаем Ломова-Оппокова Юрия Георгиевича, или Голубицкого, или Сидорова — потому что они отличники. Создается комиссия, и разбирают предложения: я, значит, сын врагов народа, Голубицкий был в оккупации, тоже не подходит, а Сидоров в плену был. (Хохочет). Так что остается Яна Меркулова.

Женился Юрий Георгиевич только в 34 года, после смерти матери (до того жениться,  переезжать в другой город отказывался — «ждал маму»). Получил двухкомнатную квартиру сначала рядом с метро «Университет», потом переехал в Теплый Стан. Написал книгу воспоминаний. Последние годы проживал в пансионате для ветеранов войны «Коньково», а в конце зимы 2021 года в возрасте 97 лет умер. Ни свою «великолепную рояль», ни несколько тысяч книг из родительского дома, ни родительских писем он получить не смог. Лишь благодаря везению и героическому фронтовому прошлому он смог остаться и прожить всю жизнь в Москве.  

Такая возможность представилась далеко не всем детям ГУЛАГа — многие из них уже 70 лет ждут возможности вернуться домой. Дожидаются немногие — и с каждым годом их становится все меньше. В Государственной думе готовится второе чтение правительственного законопроекта о внесении изменения в статью 13 закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий»: по нему жертвы репрессий попадут в очередь на жилье длиной 25-30 лет. То есть так никогда и не смогут вернуться домой. Повысить шансы принятия поправок может каждый: вы можете подписать петицию, написать письмо через электронную приемную Государственной думы или отправить такое письмо почтой. Полную инструкцию по отправке писем, а также необходимый текст письма можно найти в посте адвоката Григория Вайпана. 

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!