«Здесь умирают люди, а я вот рисованием занимаюсь»

— Здесь умирает человек или он здесь живет? 

— Где, здесь? 

— Да, здесь.

— Не знаю, я здесь впервые. 

— А я давно здесь, меня отправили из детского дома, из Павловска. Не надо было в Павловске по окнам лазить. Здесь умирают люди, мы на богослужение ходим молиться, умирают здесь люди. А я вот рисованием занимаюсь. Мне нравится рисовать. Хожу сюда и рисую, мне же нравится. А помирать-то когда, скоро? 

Такие вопросы мне задает Дима. Он живет в одном из санкт-петербургских ПНИ. Больше всего он любит говорить на две темы — о смерти и о том, что и когда у него украли. Мы познакомились на онлайн-экскурсии музея современного искусства «Гараж». Их проводят в местном кружке ИЗО. Дима не пропускает ни одно занятие по рисованию и ни одну встречу с музеем, больше во время карантина в ПНИ ходить некуда. 

Дима живет «на отделении», в палате, внутри — режим, снаружи — забор и КПП. Так устроены многие ПНИ: можно съездить с группой в музей или в «Севкабель» [культурное и деловое пространство на Васильевском острове в Санкт-Петербурге], но нужно дождаться своей очереди, можно пойти в библиотеку в другое отделение, но только с сопровождающим: одного не отпустят. Еще можно в храм и во внутренний двор. За забор нельзя — ни во время карантина, ни до, ни после. Точнее, можно, но не всем, — только тем, у кого есть пропуск, «белая карточка». У Димы ее нет. 

Я много хожу по музеям, но людей с ментальными особенностями видела там раз или два. Это были опрятные девушки и парни, которые тихо перемещались от экспоната к экспонату под руку с мамами. Толпу обритых под «тройку» взрослых мужчин в одинаковых полинявших джинсах и безразмерных свитерах с плюшевыми питомцами под мышкой, которые разбредаются по залам, громко перебивают экскурсовода странными вопросами и могут от скуки начать одевать котенка в игрушке на телефоне, я не видела никогда. Увидела, только когда «Гараж» предложил написать о проекте онлайн-экскурсий в ПНИ. Так я встретилась с художниками, которых никому не доведется встретить случайно. Разве что увидеть мельком, за забором. 

Нет движения 

В кружок ходит Денис*, который пишет пьесы и кокко (хокку) и любит игры с котятами в телефоне. Миша*, который рисует картины со свастиками, уважает «водочку» и зовет знакомых девушек «мамами». Леша*, который много матерится и никуда не ходит без своей собаки. Дима*, который все время жалуется, что у него все воруют, и спрашивает, когда ему «помирать». Олег*, который разбирается в китайской семантике и программировании, но не хочет знать, сколько ему лет. Руководит кружком художница Вера*, она год «волонтерила» в интернате, а потом устроилась туда работать. 

Вера рассказала про каждого своего художника то, что знает и видит сама. Фактов у нее мало — диагнозы скрыты врачебной тайной, детали биографии — сложная тема, о прошлом в ПНИ расспрашивать не принято. Есть только наблюдения — нейротипичный взгляд с близкого расстояния. «У меня, наверное, профдеформация, — говорит Вера. — Я работаю пять дней в неделю по восемь с половиной часов, и я здесь одна. Это ту мач. В “Перспективах” [партнерство благотворительных организаций, работающих ради улучшения жизни детей и взрослых с тяжелой инвалидностью] работают три дня в неделю по шесть с половиной часов, и в группе два педагога». 

От конечной петербургского метро до ПНИ — час на автобусе или полчаса на такси. Потом еще 15 минут в жидкой грязи вдоль забора  — «защитный ров» по всему периметру, кладут трубы. Внутри длинный зеленый  коридор, заставленный кадками с растениями, столами и стульями (в дни посещений здесь проходят «свидания» с родственниками). В тесном кабинете ИЗО хочется «уменьшить яркость экрана»: цвета и формы обрушиваются со всех сторон. Попугай с красными ресницами и фиолетовым «ирокезом», пластилиновый святой с огромным желтым нимбом, портрет блондинки с непропорционально длинной шеей, белое полотно с разноцветными ромашками и розовыми надписями, — пытаюсь прочитать и не могу. Выясняется, что это случайный набор букв: автор умеет писать, а читать не умеет… 

Сегодня ребята смотрят «Лондонскую школу» [группа художников, объединенных интересом к человеческому телу, его метаморфозам, уязвимости и недолговечности]. Искусствоведы Анна Гросицкая и Алина Жекамухова показывают им картины из книги, предлагают выбрать одну и по ее мотивам что-нибудь нарисовать. Голосуют за «Девушку с кошкой» Люсьена Фрейда. «Есть версия, что она так крепко держит этого котенка, что ему не вырваться. Хотя на картине вроде как нет движения», — сказала Аня. 

Группа галдит и бурлит — кто-то входит и выходит, кто-то гудит, кто-то раскачивается, кто-то задает вопросы Ане и Алине, кто-то — самому себе. 

Денис 

Денис, не обращая внимания на Аню с Алиной, бегает по комнате и хватается то за свои фотоальбомы («Это мой дядя, он на мине в Чечне подорвался»), то за картины с ликами святых («Я служка в храме тут у нас»). Потом откуда-то достает кисточку без краски и начинает водить ей по моим волосам, одновременно расчесывая их пальцами. «Больно», — тихо жалуюсь я. «Потерпи! Зато какая красавица будешь!» Денису 22, а выглядит на 16: круглые щеки, гладкая кожа, ярко-красные губы, толстовка и треники — униформа подростка. Денис говорит так, как будто все время жует жвачку. Смотреть «Лондонскую школу» он не хочет, хочет телефон. 

— Вера, дай мне свой телефон! Я игру посмотрю одну только, ну Веееееера! 

— Нет, Денис, у нас экскурсия идет. 

— Ну Вера, ну пожалуйста! 

— Денис, почему ты берешь мой телефон без спроса? Это неприлично, тебя за это перевели на другое отделение. Мы сейчас пойдем с тобой наверх, если ты будешь срывать экскурсию. Если ты участвуешь, ты садишься и работаешь с нами. 

— Ну блин! 

«Есть версия, что мама Дениса употребляла наркотики и во время беременности у нее была передозировка, поэтому у Дениса есть некоторые особенности. Какое-то время он жил в семье, потом оказался в интернате. Денису вообще, по сути, это все (экскурсии) не интересно, он хочет за компьютером сидеть, в игры играть, музыку включать. Он любит делегировать свои обязанности, говорит ребятам: “Сделай то”, “Дай мне это”. Тут нет заботы о коллективе», — говорит мне Вера, когда мы остаемся вдвоем.

Когда нужно было нарисовать свою «Девушку с кошкой», некоторые застопорились. Например, Леша: он рисует только море и время, а губы, глаза и волосы не умеет. Денис подсел к нему, сказал: «Давай я тебе помогу», — и за минуту набросал контур. Очень четкий и довольно похожий. Леше осталось только закрасить. 

Леха  

Закрашивал Леха (так его зовут в кружке) долго: непонятно, какого цвета должны быть волосы, какого — губы, а какого — глаза. Со временем проще, — Леха записывает каждую минуту или рисует циферблаты со стрелками, таких картин у него много. Моря тоже много, у него оно выглядит как череда разноцветных широких полос. А портреты — это не для него. Леха раскачивается взад-вперед, мотает головой с «ПНИшным» ежиком, нижняя губа, которая из-за неправильного прикуса полностью закрывает верхнюю, ходит ходуном. Переживает за свою собаку: у него французский бульдог Сурик, его надо поить. «А то нацнет есцо там колобродиц», — объясняет Леха. Многие звуки он не выговаривает.

— А где ваша собака? 

— Спит в будке. Но пора будить уже. Сурик, просыпайся, — Леха достает откуда-то тряпочный кошелек с принтом бульдога, надевает на руку и хватает меня за палец. Кусается. — Сурик, перестань. Грязный весь, а мыться не дается. Царапается. 

Леха часто матерится густым хриплым басом. Говорит: «В столовую не пойдем, там х***ня сегодня». Потом извиняется. Говорит, что научился у местного водителя. 

— Водитель мне без конца звонит, матом ругается. Ему заплатили 2 тысячи в этом интернате за то, что он возит людей. А его эти деньги не устраивают. Он собрался увольняться, рассказывает мне по телефону: «Уволюсь да уволюсь». А я чем могу помочь, Анечка? Это же не ко мне, что ему мало платят.

— Покажи свой телефончик, как ты звонишь? — просит Вера.

Леха достает треснутый кнопочный аппарат, перемотанный скотчем. 

«Возможно, они с водителем когда-то пересекались, но я не думаю, что этот конкретный водитель помнит о существовании этого конкретного Леши. У Леши телефон перемотан скотчем, в нем нет ни симкарты, ни батарейки. Он не работает. Еще у него есть наушники “беспроводные”, которые он отрезал от гарнитуры, вставляет в уши и ходит. А ругается он, как и все остальные, потому что в отделении так ругаются. Там разговор на чистом мате», — рассказывает Вера. 

Леха протягивает мне раскрашенный портрет и говорит: «Анечка, это тебе на память. Забери. Только не потеряй и не забудь. Подарок». 

Дима 

«А я Оле* потом подарю рисунок. Я красиво нарисовал. Оля хорошая. У нее рука хорошая», — говорит Дима. На листочке перед ним круги: тот, что побольше, — девушка, поменьше — кошка. Он аккуратно закрасил их разноцветными карандашами. Дима вообще аккуратный, тщательно и чисто выговаривает каждое слово, воротник рубашки ровно заправляет под свитер. Оля — методист, Дима посвящает ей все свои работы («Я Олю люблю») и постоянно ходит их показывать. Еще Дима любит экскурсии и однажды «ревел, потому что его не взяли». И телефоны тоже любит. 

— Хороший у вас телефон, Аня. Дорогой. Рублей триста, наверное, стоит. У меня есть два рубля, на них такой не купишь, да? 

— Да. А кому бы вы звонили, если бы у вас был телефон? 

— Ну как кому. Кому все звонят, тому бы и я звонил. 

— Это кому? 

— Самому себе, кому же еще. 

Дима в основном разговаривает сам с собой. Низко наклоняет голову — темно-русый ежик уже сильно поредел, на затылке большая лысина — и негромко, но отчаянно спорит с каким-то невидимым оппонентом о смерти и воровстве.  

«Умрешь скоро. Вечно будешь жить, что-ли? Не будешь вечно жить. У тебя пульс проверяли, нормальный у тебя пульс. Учащенного нет. Да брось ты ерунду говорить! Городишь всякое… Ошибки только живые могут исправить, мертвый человек ошибки не может исправить уже. Ему уже эта жизнь не нужна. А ошибки — они ошибки и есть… Сказано тебе, сюда приносить ничего не положено. Здесь все воруют, все крадут, ничего не поделаешь. У меня иконка была, ее своровали. Медаль была, ее порвали, выкинули. Читать и писать я умею, а медали у меня нет. А чужое нельзя воровать, да?» 

«Дима раньше постоянно говорил, что у него что-то воруют. Он говорил только об этом, его невозможно было из этого состояния вывести. Тогда мы придумали медали за активность, сделали эти медали из бумаги, стали раздавать в конце занятия. Ему это очень понравилось, он как-то успокоился, стал активно рисовать», — рассказывает Вера. 

Дима много смеется. Над собственными рассуждениями о смерти в том числе. И смеется, когда Миша говорит про кота с картины: «Котик-обормотик, ты зачем написал маме в ботик?»

Миша

«Я такой же черный, как вы черная», — говорит Миша, глядя на Алину. У Алины — темные кудри под каре , у Миши — густые черные усы. В волосах проглядывает седина, Мише 65 лет. Мишина рубашка расстегнута до пояса, из просвета показываются темные волосы на груди и животе. Вера просит его застегнуться. Миша улыбается: зубов у него почти нет. Миша говорит так, будто ему вкололи в десну анестезию. Миша говорит: «Я вас нарисовал», — и показывает Алине ее портрет. Широкие черные линии, острые углы, огромные плечи, глаза, нос и губы. Рук и ног нет. 

Миша очень много рисует — по 70 картин в месяц. Есть «германцы» — тоже без рук и ног, со свастиками на желто-розовой форме, «куклы» с красными крестами на головах, черно-белый автобус с  таким же крестом на капоте — «Медицинский вытрезвитель». Миша — «любитель выпить». Красивые женщины на картинах для него «влюбительные». А живые женщины, которые вокруг, — «мамы». 

— Аня, поточишь карандаши? 

— Давайте. 

— Миша, ты Аню усадил точить карандаши? — уточняет Вера, оставляя мне пространство для отказа. 

— Да, Аня поточит, мама, — говорит Миша, — и ты тоже мама. Веруня, я на своих родственников хотел подать заявление. Наказать их хочу. Не приходят. Надо милицию поднимать на ноги и наше начальство. Я ихний племянник! Один раз приходил ко мне какой-то мужик с фотоаппаратом, я не знаю, как его звать вообще. Мне ему сказать нечего было. Я из-за таких моментов рыдаю, у меня слезы, бывает, стоят. 

«Один раз Миша на моих глазах сорвался. Мы тогда с Таней [коллегой Веры] долго не приезжали, а когда приехали, Миша был в очень плохом настроении. Долго не мог вспомнить, кто такая Таня, и начал кричать: “Я в**бу эту с*ку!” [Таня]. Мы были в коридоре вдвоем, никого из сотрудников рядом не было. Было страшно, — рассказывает Вера. — Олег живет с ним в одной палате, он рассказывает, что, когда у Миши плохое настроение, он на всех рычит как тигр. А сам Олег несколько раз с фингалом приходил. Те, кто не ездят на экскурсии, дают в глаз тем, кто ездит, за то, что им там дали какое-нибудь пирожное». 

Олег

Олег попал только на самый конец экскурсии: ждал, когда ему дадут таблетки. И сразу спросил: «А как это программное обеспечение называется? Zoom? Сколько там мегабит занимает один видеоканал?» Олег разговаривает безукоризненно грамотно, но очень тихо и как-то подавленно, как будто только что проснулся после долгого страшного сна. Олег всегда смотрит в одну точку, двигается только крупная голова с длинными ушами и большим носом, а зрачки остаются на месте. Олегу дают нейролептики. На Олеге странно сидят синие мешковатые джинсы (в такие одеты очень многие мужчины, которых я вижу в коридорах): они топорщатся спереди, потому что он носит под ними поясную сумку с телефоном. На телефоне он иногда включает Drum’n’bass и китайские песни. 

Олег говорит, что раньше писал программы, работал в компьютерном клубе, заменял в школе учителя информатики. Из-за таблеток у него начались проблемы с памятью, программирование стало забываться.  

— Из-за этой памяти я сажусь за компьютер, начинаю заново все менюшки разыскивать, как будто я никогда за ним не сидел. Сейчас тут хотят организовать компьютерный класс. Я предложил, всем понравилась эта идея. 

— Олег, но вы и так каждый день ходите в компьютерный класс, — говорит Вера. 

— Да, но интернета-то там нет. 

— Здесь (в кабинете ИЗО) есть интернет, пользуйтесь. 

— Можно, да? Правда? 

— Ну Денис же сидит в интернете.

— Я к нему подходил, просил меня пустить, но что-то он не соглашается. 

— Да, Дениса надо выгонять. 

— А чем вы планируете заниматься в компьютерном классе? 

— Я планирую изучать иностранные языки. Когда я жил дома, я начал изучать китайский, потому что у меня друзья китайцы. Там, оказывается, семантика такая же, как в европейских языках. Я в интернете скачал прописи, чтобы можно было писать эти иероглифы, но, к сожалению, не успел — сюда попал. 

Рисует Олег неохотно. На занятиях кружка он обычно «разговаривает или музон включает», как говорит Вера. 

— Чем вы обычно занимаетесь в отделении? 

— Ничем. Нас во время карантина из палат не выпускают, сидим в четырех стенах. Я в основном Библию читаю. Выйти — только с разрешения и только во двор. Мне нравится тут заниматься, встречаться с кем-то. Это как глоток воздуха, не знаю, что и сказать даже. Это очень приятно всегда. В этом состояла моя работа, когда я работал в Музее восковых фигур. Ездил по школам, говорил с завучами, чтобы ребят привозить. У нас там разные выставки были, особо мне нравилась «Тайная вечеря». 

Олег хочет «выписаться» из интерната. Говорит, что живет здесь год. Его, как он говорит, лишили дееспособности в санкт-петербургской Кащенко [Санкт-Петербургская психиатрическая больница №1 им. П.П.Кащенко]. Восстанавливать ее он боится. 

— Я боюсь всяких несчастных случаев: соберется комиссия, будет мне вопросы задавать, а я буду сидеть и вспоминать слова. Но на меня может кто-нибудь оформить опекунство и забрать безо всяких вопросов. Я на это надеюсь. 

— Олег, вам предложили поучаствовать в конкурсе [«Абилимпикс» — конкурс профессионального мастерства для людей с инвалидностью. Олег готовится выступать в номинации «Наборщик и оформитель текста»]. Это может вам помочь [с дееспособностью]. Но вы как-то не очень заинтересованы. 

— Почему? Нет, я заинтересован. Просто последнее, что я помню, — это Windows 2000. 

— А какого вы возраста? — спрашиваю я. 

— Люди с возрастом попадают в психологическую ловушку, я считаю. Они думают: «Мне 70 лет, значит, у меня должна спина болеть». Это очень сильно влияет на здоровье. А если человек на этом не зацикливается, то у него все в порядке. Я знаю, что у меня день рождения 7 июля, мне этого вполне достаточно. 

Свою «Девушку с кошкой» Олег скопировал с оригинала довольно точно, только глазницы оставил пустыми. Сказал, что добавлять ничего не будет, потому что и так «самодостаточно». На прощанье он включил мне песню на китайском. Не дослушав, приложил телефон к уху и начал с кем-то разговаривать. Мелодии вызова я не слышала. Возможно, просто пропустила. 

«У Олега очень тяжелое психическое заболевание, Мама с ним просто не справляется. Я правда не знаю, как ему помочь, я готова была писать в “Перспективы” юристам, которые занимаются восстановлением дееспособности, но Олег сам всегда начинает тормозить эту тему, волноваться, переживать, как все пройдет. Когда начинается какой-то конкретный разговор, он говорит, что ничего делать не будет. Он хочет, чтобы у него был абстрактный опекун, который бы взял за него ответственность», — говорит Вера. 

Вера 

После экскурсии мы с Верой идем в кафе. Прохладно, на Вере толстовка с длинным рукавом, я мысленно прорисовываю под ним ее татуировку на запястье — «Указующий перст», ладонь с вытянутым указательным пальцем. Вспоминаю, как она объясняла Мише, что «это значит, что я обладаю знаниями и указываю путь». 

Вера говорит, что видеть в ПНИ абсолютное зло — наивно, и просит не обесценивать в тексте жизнь ребят и работу сотрудников. Говорит, что отказалась от патетической «волонтерской» концепции спасения угнетенных людей и просто хочет «сделать хорошо» по мере сил. Говорит, что интернат — один большой нервный комок выгоревших и «офигевших» от усталости людей. Что, даже если завтра уволить всех сотрудников и нанять новых, через месяц будет то же самое, — «такова система». 

«Я часто в каких то дискуссиях встаю на сторону интерната, и мне говорят: “Крыша поехала, что ли?” Но это, действительно, тяжелая работа, которая плохо оплачивается и мало кем поддерживается, и из людей, которые ее делают, вылезает очень много говна. У сотрудников в отделениях очень скандальный и манипулятивный способ общения с ребятами, это чаще всего самые жестокие и холодные люди. Но для ребят они — самые близкие товарищи, потому что они заботятся о них пять дней в неделю по 10 лет.  Каждый раз, когда мы откуда-то возвращаемся, ребята говорят: “Поехали домой”. Для них это дом». 

Я спрашиваю, почему она когда-то решила стать волонтером в ПНИ. «У меня было ощущение беспомощности перед болезнью, инвалидностью.  Это родилось из страха, что я не смогу работать, у меня не будет денег и обо мне будет некому заботиться, я буду просто лежать в ПНИ и мне будут говорить: “Иди — мойся раз в неделю”. Если ты не приносишь пользу, то социум тебя выпихивает», — отвечает Вера. 

«Приходят, уходят, ничего не происходит» 

Денис протягивает мне тонкую тетрадку в зеленой обложке, такие в ларьке возле моей школы стоили меньше рубля. Это рукопись его пьесы. «У меня есть знакомая, которая в Германии занимается активизмом в сфере инвалидности. Она попросила Дениса  написать пьесу. Он придумал, что она будет про интернат в XVI веке. Денис в таком беккетовском [Сэмюэль Беккет — французский и ирландский писатель, один из основоположников театра абсурда] стиле описывает героев: они приходят, уходят и ничего не происходит. Суперсюр», — комментирует Вера. «Аня, забирай, дарю», — говорит Денис. Я отказываюсь. Денис собирается ее публиковать, а это — единственная копия. 

Я открываю тетрадь.

«Пробило 13:00 часов дня! Стали раздавать обед. На столы поставили 40 тарелок горячего супа борща, так-же 40 тарелок второго макарон с мясным рулетом и свежими огурцами, на питье настойка шиповника, булку и хлеб. 

Санитарка Памэла: Первый пост на обед! 

И первый пост вышел из палат и они прошли в столовую и расселись по столам. Тут один из проживающих распсиховался.//

После обеда второму посту раздали лекарства. И начался тихий час. // Наступило 16:00 часов вечера! Санитарки ходили по палатам и поднимали («будили») на полдник. // На полдник дали сладкие булочки «(слаенка)» с теплым молоком. // Когда первый пост пополдничал их отвели в телевизионную комнату. //Тут у одного из проживающих начался эпилептический приступ.// 

Начился ужин! Это было 20:00 часов вечера. На ужин было пюре с рыбными тефтелями и рыбными соусом и зеленью, булку и хлеб и так же чай с лимоном. // Ужин прошел и всех отправили в телевизионную комнату. // Пробило 21:00 часов вечера и Медсестра Шелете стала раздавать лекарства. А после раздачи лекарств всех отправили по полатам.

И в 22:00 часов ночи все спали а медсестра и санитарка и санитар следили за проживающим». 

* Имена всех героев изменены.

.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!