«Папа жил в своей алкогольной вселенной». Спецпроект сервиса «Ясно» и «Таких дел» о жизни рядом с алкозависимыми родителями

«Мы боимся разгневанных людей и любых критических замечаний в свой адрес». «Мы занимаем позицию жертвы, и эта черта определяет наши любовные и дружеские отношения». «Мы слишком ответственны, нам проще заниматься проблемами других, чем решать свои». Все это — черты детей, которые выросли в дисфункциональных семьях, где взрослые употребляли алкоголь или психоактивные вещества, применяли физическое или эмоциональное насилие. Таких людей называют ВДА — взрослые дети алкоголиков.

Выделяют 14 личностных черт, которые формируются в результате взросления в дисфункциональной семье. И хотя у ВДА много общего, им бывает сложно говорить о своем травматическом опыте за пределами специальных групп. Это больно, стыдно, а окружающие не всегда готовы к такому разговору. Но делать ВДА видимыми важно: так люди с похожим опытом не будут чувствовать себя одинокими и смогут найти поддержку. Тем более ВДА в России, похоже, очень много: исследователи считают, что их число может составлять от 25 до 50% от всех взрослых людей в стране. 

Чтобы вывести истории ВДА из тени, «Такие дела» и сервис видеоконсультаций с психологами «Ясно» запускают проект «Я (взрослый) ребенок алкоголиков». В первом материале известные люди вспоминают детство, проведенное рядом с алкозависимыми родителями, и рассказывают, что помогает им справляться с тяжелым опытом. Каждый, кто найдет в этих монологах что-то близкое, может поделиться собственной историей (в том числе анонимно) — для этого нужно заполнить форму. Следующий материал «Такие дела» и «Ясно» соберут из рассказов читателей.

«Все время хотелось есть, и все время было холодно»

Саша Боярская, специалист по коммуникациям

У меня в семье пил папа. Физического насилия не было. Но папа очень громко кричал. Эти крики сопровождали все мое детство. Папа был зависимым, а мама — созависимой. Я хотела ее спасти.

Ночью я просыпалась, лежала и слушала, как папа кричал на маму. Мне хотелось встать и дать папе отпор. Но в теле было ощущение паралича — реакция «замри». Я очень хотела, чтобы мама ушла из кухни, пришла ко мне в комнату, обняла меня и сказала: «Санечка, ничего не бойся, все будет хорошо». Конечно, этого не происходило. Я не понимала, почему мама терпит папины крики и что с этим делать. Мое тело до сих пор «замирает», когда кто-то повышает голос.

Наша квартира была в абсолютно убитом состоянии, потому что никто не хотел заниматься домом. Денег не хватало, еды в холодильнике почти не было. Но самым сложным было молчание. Мы с братом, который на год старше меня, не понимали, что происходит. Почему никто не собирался на дни рождения, а когда собирался, все заканчивалось плохо? Почему папа всегда сидел у себя в комнате с закрытой дверью?

Никто не говорил с нами об алкогольной зависимости. Никто не объяснял, что папа болеет. В семье создавалась атмосфера тайны.

Не могу сказать, что мы были брошенными детьми. Но у нас было одинаковое ощущение от квартиры, где мы жили: все время хотелось есть, и все время было холодно. Это не потому, что было по-настоящему холодно или совсем не было еды. Это психологическое ощущение. Чувство холода и голода рождается из чувства одиночества, отсутствия тактильного и эмоционального тепла.

Мы с братом были очень тихими и удобными. Хорошо учились, много читали. Мама вспоминает: «Сань, ты такая была умная, на взрослых каких-то праздниках кто-то засиживался, а ты говорила: “Я хочу спать” — и сама шла и себя укладывала». Когда она об этом рассказывала, мне становилось больно и грустно.

Для папы нас просто не существовало. Мы жили в одной квартире, но для него это было так: «Вот кошка, от кошки астма, а вот еще дети какие-то». Он жил в своей алкогольной вселенной.

Мама же была очень несчастна. После того как мы родились, она начала фотографировать. Я чувствовала, что она меня замечала, только когда направляла на меня фотоаппарат. Вместо мамы я видела холодный объектив. Я хотела нравиться ей, чтобы она меня любила. Быть хорошей, удобной — это было привычкой. Со мной надолго осталась установка: «либо ты большая молодец, и тогда тебя хоть кто-нибудь, может быть, полюбит, либо ты ничего не сделала, и тогда тебя просто не существует». «Никто не будет тебя любить просто так».

Справиться с этим невозможно, когда ты ребенок. Можно только уйти в чтение, в музыку, в учебу. Я вела блог в ЖЖ, писала туда свои пронзительные недетские мысли. С одноклассниками обсуждать все это было стыдно, а там сидели незнакомые люди.

С 13 лет я старалась как можно чаще не ночевать дома. В 17 лет решительно вышла замуж и больше не возвращалась к родителям.

Детство плохо повлияло на мое будущее. Я выбирала партнеров с зависимостями и думала, что спасу их: я же такая понимающая. Здоровья в этом было не очень много, потому что я сама на себя забивала. Пыталась измениться, подстроиться под человека, быть кем-то, кого во мне хотели видеть. Это требовало очень большого душевного напряжения.

Еще хуже обстояли дела с работой. Если команда не выполняла задачу, я считала, что это я виновата. Я работала очень плохо и подвела коллег.

Чувство вины сопровождало меня повсюду. Когда я видела охранника в супермаркете, мне казалось, что я что-то украла. Я всегда подходила к стойке регистрации в аэропорту с мыслью, что меня не посадят на рейс: у меня неправильный билет, отменилась бронь.

У меня плохой вкус. Я выбрала дурацкую фотографию. Я плохо одеваюсь, плохо выгляжу, не так себя веду, глупо шучу. 

Я часто бросала какой-нибудь проект на середине. Мне казалось, что я не доведу его до конца, что я вообще ничего не доведу до конца. Все будет плохо. Когда мама хвалила меня за прошлые достижения, мне становилось больно. Я думала, что уже никогда не сделаю ничего хорошего, значит, больше не заслужу похвалы.

В 25 лет я встретилась с зависимым нарциссом и снова решила, что спасу его. Мне было так плохо, что у меня начались жуткие панические атаки. Брат буквально заставил меня впервые в жизни пойти к психотерапевту. Специалист дал мне толковый совет: «Носи с собой бутылку воды и банан. Как только почувствуешь, что тебе нехорошо, ешь банан и пей воду». Это правда хорошая рекомендация, потому что, когда хочется есть и пить, когда мало сна, все становится намного хуже.

Шесть лет назад начались мои отношения с «Ясно». Мне хотелось поговорить с женщиной возраста моей мамы, которая с теплом меня выслушает и скажет, что она была неправа. У меня получилось найти специалистку именно под этот запрос. Мне с ней невероятно повезло. Это были шесть-семь длинных встреч с большим количеством слез, которые очень много мне дали. Сейчас я работаю уже с четвертым специалистом — это мужчина, который ассоциируется у меня с отцовской фигурой.

Несколько лет назад я начала ходить на очную группу ВДА при церкви в Москве. В первый раз мне было страшно туда идти, потому что я не знала, как все устроено. Но встреча прошла хорошо. Никто не лез ко мне, не нарушал мое личное пространство, при этом меня смогли поддержать. Я тогда очень впечатлилась.

На группах все происходило по протоколу. Наши собрания начинались с чтения признаков ВДА. Слушая их на первой встрече, я не плакала, а потом рыдала без остановки несколько месяцев. Оказывается, это было мне необходимо. 

Дальше ведущий ставил таймер и спрашивал: «Какие новости, как прошла неделя?» Каждый рассказывал о себе в течение минуты. Потом шли какие-то вопросы для обсуждения. Таймер, минута, вперед. Все были равны, не существовало никакой иерархии. Ведущий менялся.

Группы стирают одиночество ВДА. Когда взрослые дети из дисфункциональных семей собираются вместе, то видят, что они абсолютно равны.

Хотя я вижу этих людей первый раз в жизни. Это совершенно меняет детскую картину мира, в которой тебе не с кем поговорить, никто тебя не понимает. Поэтому в том числе очень важно работать и с психотерапевтом. Кстати, на группах часто говорят, как не бояться пойти к специалисту, как найти поддержку во время личных сессий, как не стесняться рассказать о себе. Но этот эффект группы совершенно ни с чем не сравним.

Главное, что меня изменило как человека с опытом жизни в дисфункциональной семье, — это рождение сына. Я очень люблю своего ребенка. И я понимаю: «А вот как, значит, можно было! Меня можно было любить не за то, что я что-то делаю, а просто любить, обнимать, говорить об этом тысячу раз в день, читать, валять дурака, устраивать дни рождения». 

Я вовлекаю друзей сына в нашу жизнь, постоянно приглашаю их в гости. Я хочу, чтобы им было весело и интересно у нас дома, чтобы они спокойно оставались у нас на ночь. Наверное, так я компенсирую то, чего мне не хватало в моем детстве. Но само понимание, что может быть по-другому, помогает мне.

Моему сыну скоро восемь. Когда он проводил время с моей мамой, она сказала: «Он такой приятный, такой веселый, но иногда ведет себя как малыш». Я ответила: «Мам, пожалуйста, я просто хочу, чтобы ты знала: он не должен быть удобным. Он включает малыша, потому что он малыш. Он должен бурно проживать свои эмоции, он должен быть в безопасности и чувствовать, что эмоции — это окей». В моем детстве такого не было.

Когда моему ребенку было около трех, мы с его отцом расстались. При этом мне было важно сохранить не только нашу, но и их любовь. Два года назад мы с сыном эмигрировали, а полгода назад отец моего ребенка переехал в другую страну. Сейчас сын живет с ним и приезжает ко мне на каникулы.

Я думаю, что это самый фантастический поступок в моей жизни. Я победила контролирующий страх, что мой сын меня разлюбит, что я ужасная мать, что произойдет что-то плохое. Мы созваниваемся, и он говорит: «Мама, я знаю, о чем ты думаешь в любой момент времени, днем и ночью. О том, что ты меня любишь».

«Вся боль останется здесь, а я уеду туда, в телевизор»

Денис Чужой, стендап-комик и сценарист

В моей семье пил отец. Я помню это с тех пор, как осознал себя.

Мой отец служил в армии, где выпивать было принято. Он вернулся в Железногорск в конце 1980-х, когда страна начала разваливаться. Вскоре у него появился маленький ребенок — я. И мой отец — взрослый мужик, на котором держалась семья, — иногда не справлялся. Не справлялся тогда никто. То, что отец не вывозил, он компенсировал выпивкой. Уходил в запои и выпадал из жизни на несколько недель.

Отец был суперталантливым человеком в бизнесе — постоянно придумывал стартапы. Но как только маячил успех, он уходил в запой на неделю, и все разваливалось. Цикл был примерно такой: он работал сторожем на заводе, потом у него появлялся умеренно успешный бизнес, он уходил в запой, а после снова становился кем-то вроде электрика. Это не плохая работа, просто отец был человеком гораздо большего масштаба. Он смотрел вокруг и не знал, куда пристроить свой талант. В 94-м году, если ты не в Москве и у тебя нет связей, ты вряд ли сможешь сделать что-то крутое.

Мы с мамой пытались строить свою жизнь, закрывая глаза на то, что происходило с отцом. Придумывали не пересекаться с ним, когда он был в своем худшем состоянии. У нас были для этого уловки. Например, у отца был друг, с которым они вместе выпивали. Я дружил с его сыном. Если наши отцы пили в одной квартире, мы тусовались в другой. Избегание — вот такой у меня был старт жизни.

Дома я видел, как выпивший отец проявлял агрессию: кричал, размахивал кулаками, бросался на маму. Видел я и последствия этой агрессии.

Мама пыталась подать на развод, но остальная семья была против: «Это же позор!» 

У меня было ощущение, что я какой-то статист на поле боя отца с миром. Я чувствовал оцепенение, не мог ни на что повлиять. Просто старался не отсвечивать и не создавать лишних проблем.

В редкие минуты просветления отец меня очень любил. Но он не умел это проявлять. Однажды мы были в деревне, отец делал что-то по дому, а я лазил по пристройкам. Вдруг я упал с крыши на спину. Отец тогда сильно испугался, подбежал ко мне, отнес в дом, спрашивал, все ли в порядке. На несколько секунд я заметил его любовь — и потом меня вырубило. 

В Железногорске алкогольная зависимость была у многих. У моего лучшего друга пила мама. Иногда она появлялась в комнате — и я видел, как некомфортно ему становилось. Казалось, он думал, что я его осуждаю. Хотя это было не так: у меня дома сидел такой же отец.

Наверное, моя карьера комика во многом сложилась из-за того, что я подумал: «Если я буду стараться, если получу достаточно навыков, чтобы стать одним из чуваков в телевизоре, то насилие и жестокость останутся здесь, а я уеду туда, в телевизор».

Довольно рано я понял, что мы запрограммированы повторять судьбы родителей: те, у кого мама или папа с жесткой алкогольной зависимостью, зачастую тоже ее приобретают. Это протоптанная дорожка. И я старался максимально сбить себя с нее.

Я начал заниматься творчеством, стал выступать в школьном КВН. Алкоголь почти не пил. В результате я пошел по комедийной ветке развития.

В начале 1998 года отец взял в долг на развитие очередного бизнеса в долларах. Отдавать надо было в рублях. Из-за дефолта доллар стал стоить не 6, а 20 рублей. Долг отца многократно вырос. Сначала отец потерял бизнес, потом машину, которую сильно любил. И стал пить. Но это длилось не неделю-полторы, как обычно, а три-четыре месяца — отец ушел в черный запой.

Мне тогда было десять лет. Зимой отца принесли с какой-то тусовки без сознания. Мама вызвала скорую, а меня отправила к друзьям. Я уходил с ощущением, что это конец. Потом ко мне прислали тетю, чтобы сообщить о его смерти. И она сказала абсолютную глупость: «Отец маму обижал? Больше не будет». 

Сначала я просто ходил и ничего не чувствовал. Но на похоронах меня разнесло.

Потом все встало на свои места, и мне стало легче. Мы с мамой стали жить беднее, зато я знал, что всю еду не съест собутыльник отца и что завтра не нужно будет ночевать у друзей. Как-то все устаканилось.

Правда, мне было тяжело придумывать себе радость в жизни. В 20 лет я пережил депрессию. Это такая тьма, которая тебя засасывает. Тогда у меня не было денег или знакомств, чтобы что-то с этим сделать, — я просто «переболел на ногах». Сейчас депрессии у меня нет, но я все еще склонен воспринимать жизнь как поток испытаний, из которых ты, даст бог, выберешься с минимальными потерями. Хотя терапия и стендап помогают справляться с этим ощущением.

В 25 лет я переехал в Москву и увидел семьи, не похожие на мою. Семьи с совершенно другими установками. Я смотрел американские ситкомы, и мне казалось фантастическим, что там проблема — это когда дочь захотела на вечеринку, а ее не пустили. Я такой: «Офигеть, вот это проблемы у вас».

Мне было стыдно рассказывать людям об отношениях в моей семье. Но когда я познакомился с Олей, моей будущей женой, этот разговор стал неизбежен. Еще до нашей первой поездки в Железногорск я объяснил ей, каким было мое детство, и она это приняла. Мне повезло встретить такого человека.

Другой проблемой было восприятие критики. Иногда я себя сжирал. Особенно меня выносило общение с другими профессионалами. На одном из занятий в киношколе мы читали и обсуждали сценарии. Для меня это было очень тяжело. Слава богу, мой сценарий обсуждали по зуму. Я отключил камеру, ходил по комнате, иногда снимал наушники — и в итоге нормально это пережил. Когда я стал сценаристом, мне повезло попасть в продакшен, где важно было корректно давать обратную связь. Я увидел, что критика не всегда бывает жестокой, и мне стало легче.

Сейчас я отношусь к отцу с пониманием. Но злость не прошла.

Маме я сочувствую. У нее могла бы быть клевая жизнь, но события и люди вокруг нее не дали ей кайфануть. Мне очень жаль, что ей пришлось потратить годы на это дерьмо.

«Жить в атмосфере, где за родными бегают с топором, — это невыносимо»

Маша Катарсис, художница

У меня сильно пил дед. Он был мне не родной — это второй муж бабушки, но он с нами жил. И напивался дед до такого состояния, что у него постоянно были «белочки». Он становился страшно агрессивным. Мне приходилось прятаться в шкафу вместе с бабушкой. Или взрослые открывали мне дверь, чтобы я бежала к соседке. Там я сидела и думала: «Сейчас моих маму с бабушкой убьют».

Но до этого не доходило. О ситуации в семье знали весь наш подъезд и район. Школа тоже была в курсе. Но никто не пытался меня защитить. Никто не пришел и не сказал: «Слушайте, для ребенка жить в атмосфере, где за его родными бегают с топором, — это [невыносимо], так не должно быть». Возможно, тогда что-то поменялось бы. Но нет, это продолжалось изо дня в день, из года в год.

Алкогольная зависимость в нашей семье была не только у деда — параллельно такая же болезнь развивалась у моей матери. ​​У этого было много причин: пьющий родной отец, убитый собутыльниками, неудачный брак, который закончился еще до моего рождения. Но я считаю, что решающим фактором было тоталитарное поведение моей бабушки. 

Мама жила с ней всю жизнь. Каждый раз, когда ей нравился мужчина, бабушка говорила: «Нет, ты с ним встречаться не будешь» — и мама слушалась. Бабушка буквально оккупировала жизнь своей дочери, постоянно ее критиковала. Мама не получала от нее никакой любви, поддержки, понимания.

Роль моей мамы взяла на себя бабушка. У нас с ней были очень близкие отношения. Она меня слушала, поддерживала, подбадривала, жалела, но при этом и контролировала тоже. А мама вела себя как моя сестра-подросток. Однажды мы с ней поругались, и она решила мне отомстить. Пьяный дед был очень зол на меня, я спряталась от него в комнате. Вдруг дверь открылась — мать, улыбаясь, держала деда на ремне от джинсов, как на поводке, и он орал: «Я тебя сейчас, сука, убью!» Я залезла под стол. Мне кажется, будто я это выдумываю, — это же просто невозможно.

В детстве надо мной постоянно висела какая-то угроза. Мне говорили: «Маш, не ходи при деде в одних трусах». Это было странно, но никто не обсуждал со мной, в чем дело. Два года назад я была вместе с мамой у ее психиатра. Там она рассказала, что на протяжении многих лет ее домогался отчим — тот самый дед. Я была страшно зла: «Как это вообще возможно? Вы жили с человеком, который гипотетически мог сделать то же самое со мной, при этом он еще пил, и вы ничего не хотели сделать с этим?»

Я росла очень жертвенной. Всегда и всем была готова помочь, совсем не умела отказывать. Про меня часто говорили, что я «размазня». У меня были сложные отношения с одноклассниками, потому что родители большинства из них называли мою семью неблагополучной. Они не разрешали своим детям дружить со мной. Меня дразнили «безотцовщиной». 

Изредка одноклассники приходили ко мне в гости. Но для меня это было очень тяжело: я всегда боялась, что мама напьется, будет вести себя вычурно и неуместно. Этот страх часто становился реальностью.

Стыд буквально сжигал меня, когда пьяный дед лежал у подъезда и нужно было забирать его оттуда. Сам он был не в состоянии подняться. Тогда кто-то из соседей приходил к нам и говорил: «Там ваш валяется».

В 15 лет у меня начались панические атаки. Иногда они происходили одна за другой с разницей в несколько минут. Я не могла оставаться в одиночестве, не могла ездить в метро. Меня повсюду сопровождала бабушка. Из-за этого наш симбиоз становился еще крепче.

Как и в случае с мамой, бабушка пыталась контролировать мою личную жизнь. Помню, я вернулась домой после первого секса и не заметила, что у меня юбка в крови. Зато это заметила бабушка — она сказала: «Ты больна СПИДом». Бабушка выделила себе отдельные столовые приборы и долго со мной не общалась. Спустя пару месяцев она пришла просить у меня прощения на коленях.

Я считала, что любовь нужно заслужить. 

В 15 лет я осознала, что мне нужен психолог. Но семья не хотела оплачивать его работу. Тогда я стала ходить в центр бесплатной психологической помощи. Не то чтобы он мне сильно помог, но по крайней мере я стала понимать, что такое паническая атака. Начала читать бесконечные статьи и книги, набираться знаний. От этого мне становилось чуть легче.

Все свои новые знания о психологии я превращала в иллюстрации. Я стала вести блог и получать поддержку от других людей. Это помогало мне чувствовать себя менее одиноко. Меня бесило, что тема зависимости и нездоровых отношений в семье табуирована, мне хотелось вскрыть ее, сделать так, чтобы эта проблема перестала замалчиваться. Моя откровенность подвигала людей к тому, чтобы делиться своей болью в ответ. Я это очень ценила.

По-настоящему легче мне стало, когда я обратилась к нормальному психологу. Три года я занималась со специалисткой, которая как будто была моей мамой. Мы разговаривали у нее дома по несколько часов, она меня обнимала. Может, это звучит не очень профессионально, но на тот момент я в этом нуждалась.

Потом я попала к своему нынешнему психотерапевту. Он сразу начал общаться со мной на равных, как со взрослой: «Мария, добрый день, какой у вас запрос? Что вы хотите получить от психотерапии?» Я уже восемь лет в психотерапии и состою в здоровых отношениях. Мой партнер тоже много занимается с психологом. Мы обсуждаем друг с другом все, что нас волнует.

В последние годы мамина зависимость стала прогрессировать. Раньше она пила понемногу каждый день, но в какой-то момент совершенно потеряла чувство меры. Дошло до того, что ее партнер позвонил мне и сказал: «А ты в курсе, что твоя мать стала носить маски не из-за ковида, а потому что у нее такое алкогольное амбре, что с ней невозможно разговаривать?» 

Тогда я приехала к маме без предупреждения.

Я отвезла ее в частную психиатрическую клинику, где помогают зависимым людям, и оставила там на две недели. Уже два года мама абсолютно трезвая.

Бабушка умерла. Думаю, мамин отказ от алкоголя связан в том числе с этим. Она наконец почувствовала вкус свободы и начала жить для себя: съехалась с мужчиной (бабушка этого не разрешала), стала регулярно ходить в поликлинику, заниматься здоровьем.

Наши отношения сейчас лучше, чем когда-либо в жизни. Благодаря не только маминой трезвости, но и тому, что я полностью сепарировалась.

Эту дичь делает она, и я к ней отношения не имею. 

Когда мама выпивала, она любила хвастаться: «Мы ездили в Турцию, мы ездили в Доминикану». Все это выглядело так жалко. Вообще-то мы были бедные, поездки оплачивала моя крестная. И меня бесило, что мать хвастается нашим паразитическим существованием. При этом я считала, что люди рассматривают нас как что-то совместное, слепленное. Сейчас, если что-то такое произойдет, я подумаю: «Ну [выпендривайся], пожалуйста, сколько тебе влезет, не я же этим занимаюсь».

Да, мама «кривая» в проявлении любви, но сейчас она хотя бы может мне ее дать. Не всегда она делает это так, как мне хотелось бы, но это лучше, чем ничего.

«Огромная дыра внутри, которую смогли заполнить только наркотики»

Алиса Резервация, ютьюб-блогер

Мое самое раннее воспоминание — у нас дома обыск. Когда мне было лет восемь, отца посадили в тюрьму. Мама начала пить. 

Дальше у меня воспоминания вспышками. Помню, я часто кричала: «Мама, не пей! Мама, не пей!» Она обзывала и избивала меня, поднимала руку на бабушку, на прабабушку. К нам приезжали племянники прабабушки, избивали мать, вытаскивали ее на матрасе на улицу и выкидывали за забор. Я была в шоке.

В детстве я должна была всегда контролировать маму. Мне казалось, что она умрет: захлебнется в ванне, уснет и не проснется. Я прислушивалась к ее дыханию, проверяла, жива ли она. А вот мама обо мне не переживала. Когда я болела ангиной с температурой 40 и жаловалась, что мне плохо, она только отмахивалась. Иногда было нечего есть. «Роллтон» я делила на две части, а вместо чая мы пили обычный кипяток — это у нас называлось «белая роза».

Ночью я всегда спала с включенным светом: прислушивалась, вдруг кого-то убивают. Завтра в школу, но полностью заснуть нельзя. Однажды я услышала шум, вышла, а мама занималась сексом на кухне с каким-то мужиком. Прямо там, где я обычно завтракала. Тогда я просто ушла, но эта сцена меня травмировала.

Моя сестра на десять лет старше меня, она употребляла наркотики. Когда мне было лет четырнадцать, она позвонила и сказала, что маму насмерть сбила машина — сестра хотела, чтобы ей выслали деньги на похороны. Тогда я начала заикаться и в первый раз [употребила] спайс у друзей. Когда я была под спайсом, позвонила мама. Я поняла, что она живая, и начала орать: «Я вас ненавижу, вы просто черти!»

Мама могла выбить стулом окна в подъезде, подраться с соседкой. Как-то она пошла на рынок продавать шубу — ее избили до полусмерти, выбили все зубы. 

Меня спасал друг моей старшей сестры: я звонила ему, и он меня забирал. В моей памяти он остался как светлый человек. Но сейчас я понимаю, что он мог оказаться и педофилом. Мне просто повезло. В моей жизни было физическое насилие, но по крайней мере не было сексуализированного.

Завести друзей не получалось. На районе у меня были ужасные проблемы: я была той девочкой, против которой дружат. Надо мной издевались — постоянно устраивали мне проверки, которые я не проходила, угрожали.

Даже когда я уже не жила с матерью, я не приводила к себе гостей.

Несмотря на все это, мне было жалко маму, я ее любила. Защищала ее, когда ее били. А потом она била меня, и я думала, почему она меня так не любит. Я мечтала, как после совершеннолетия перееду учиться, заберу маму — и мы с ней будем жить, как я хочу. Чтобы она увидела хоть что-то в своей жизни.

На лето меня забирал к себе папа. У него была красивая молодая девушка, она принимала меня как дочь. Она [употребляла героин], в том числе при мне, но от папы это скрывала. Когда мне было пятнадцать, она умерла от передоза. 

Папа [употреблял] траву. При этом ничего плохого он не делал, у нас были хорошие отношения. Я начала подворовывать у него марихуану. Переехала в Питер, полгода курила траву, но потом резко бросила.

Наркотики меня все-таки дождались. Когда мне был 21 год, ко мне приехал мальчик, который мне нравился. Мы хотели купить вина, но не нашли магазин. Он сказал: «Ладно, у меня есть кокаин, хочешь попробовать?» Я даже не сомневалась. 

Потом все нарастало как снежный ком. Я стала пробовать новые наркотики вместе со знакомыми. Роковой оказалась встреча с бывшей коллегой. Мы вместе позавтракали, я рассказала ей о своих экспериментах с наркотиками. Она ответила: «А ты знаешь, что есть фен (метамфетамин. — Прим. ТД)? Это еще лучше. Пойдем в туалет».

В какой-то момент мы не спали дня три. Употребляли мефедрон каждый день и уже не первый месяц. Мы стояли на балконе и понимали, что мы в жопе. В первый раз мы заговорили о том, как вообще оказались в этой ситуации. Выяснилось, что мать моей бывшей коллеги зависима от алкоголя и у нее точь-в-точь такая же история, как у меня. 

У каждого моего соупотребителя был какой-то болезненный опыт — насилие в детстве, зависимость родителей либо перекос в воспитании: «Ты у нас самый уникальный».

Я не скажу, что стала наркоманкой, потому что у меня плохая мать. Это совокупность факторов. Тут сыграли роль и мое пограничное расстройство личности, и, конечно же, огромная дыра внутри, которую смогли заполнить только наркотики. Но потом они сделали эту дыру еще больше.

К первому моему психиатру я пошла через месяц после пика наркозависимости. Это было отвратительно. Я могла приехать под экстази, и, зная об этом, специалистка все равно меня принимала. Говорила: «Представь, что тут сидит твоя мать». Каждый прием сводил меня с ума, после него я сразу ехала за закладкой. Та женщина была плохим психиатром, и наши встречи мне только вредили.

Потом у меня не было денег, пошли долги. В какой-то момент я поняла, что это не моя история, все это не про меня. Я весила 36 килограммов, моя жизнь была полностью разрушена, моя сестра умерла от употребления.

Я начала выбираться с помощью блогера Мухи Восемь. Он был первым, кто говорил на одном языке с молодыми людьми и при этом поддерживал их: «Я в тебя верю». Мы начали общаться как друзья, и он сказал мне, что я должна снимать видео.

В 2021 году у меня появился хороший приятель, который давно был в психотерапии. Он посоветовал мне обратиться к психиатру и первое время его оплачивал. На этот раз я попала к крутому специалисту и начала выбираться из зависимости. Мне прописали препараты. Помимо медикаментозной поддержки, я стала заниматься с клиническим психологом, который работал в когнитивно-поведенческом подходе. Он направил меня в группу для развития навыков общения и эмоционального контроля. На тренингах мы выполняли упражнения из диалектико-поведенческой терапии (DBT). Я занимаюсь уже четвертый год, и мое мышление постепенно меняется.

При этом я все еще часто пребываю в состоянии «я половая тряпка, об которую можно вытирать ноги». Я не могу построить отношения. Я не понимаю, что такое семья. Когда люди едут к родным на Новый год, я думаю: «Вам делать нечего?» Родители для меня не сделали ровным счетом ничего. Они принесли только боль, которая разрушила мою личность. Когда я начинаю задумываться, мне становится [ужасно] грустно. Меня ведь никто никогда не пригласит на пироги.

Но я горжусь тем, кто я есть. Учитывая условия, в которых я росла, достичь такого результата было невозможно. Но я это сделала.

Молодые люди с наркотической зависимостью часто делятся со мной своими историями. У многих мама или папа употребляли алкоголь. Эти ребята идут работать закладчиками, чтобы поскорее съехать от родителей. Под моим видео о матери часто пишут: «Боже мой, ты прямо рассказала мою историю». Некоторым становится легче, когда они делятся болезненным опытом.

Свою маму я не простила. Я позвонила ей в 2022 году, спросила: «Тебе меня не жалко? Почему ты так поступала?» Она сказала: «Ты позвонила мне ночью, чтобы настроение мне испортить? Жалость — плохое чувство. Мне тебя не жалко». Больше мы не общались.

До сих пор бывает такое: я смотрюсь в зеркало — и вдруг вижу лицо матери. Меня это дико пугает. Я максимально переделала свою внешность, но, конечно, какие-то общие черты улавливаются. Я всегда боялась быть похожей на мать.

• Теги:
• алкоголь
• алкозависимость
• зависимость
• созависимость