«Мы отменили вертикаль»

Почему за подростков так часто говорят взрослые? Взрослые заполняют собой любое пустое пространство. Их практически невозможно куда-то не пустить. Отношения «взрослый-подросток» иерархичны автоматически, поэтому и все пространства, обозначенные как «образовательные», оказываются подчинены этой иерархии — что структурирует не только отношения между преподавателем и учеником, но и способы получения знания.

Этот текст о том, каким может быть другой подростковый «кружок», мы писали всей студией, превратившись прямо на занятии в маленькую редакцию. На вопрос «От чьего лица будем писать?» мы ответили сами себе: от «нашего». За полтора года это «мы» превратилось в сообщество, в котором возможны удивительные вещи.

Как мы устроены

Студия современной поэзии для подростков «ПС 18» — в галерее «Пересветов переулок» отличается от того, что обычно называют «литературной студией». Например, у нас нет мастера-эксперта, который учит писать «правильные» и «качественные» тексты. В студии нам дают инструментарий (очень разную поэзию и очень разные взгляды на нее — московский концептуализм, Лианозовская группа, поэзия русского авангарда, поэзия обэриутов, поэзия последних 10-15 лет и т.д. ), которым мы можем воспользоваться сами, если захотим. Мы гораздо больше читаем и обсуждаем, чем пишем. Получается, что современная поэзия — это только один из поводов для междисциплинарного разговора о современном искусстве, политике, гендерных исследованиях, социологии, теориях дискриминации, арт-активизме и многом другом. Ни один поэтический текст не существует без контекста.

Для нашего проекта очень важным оказалось возрастное ограничение — мы не пускаем в студию людей старше 18 лет. Как только мы начали работать над проектом — приглашать гостей, делать перформансы, выкладывать поэтические тексты — к нам стали регулярно проситься любопытные (пришлось в результате открыть отдельную студию для взрослых). «Мы только понаблюдать», «мы же в душе подростки», «не пускать нас — это дискриминация по возрасту». Мы не пускаем взрослых, потому что в мире и так очень много пространств, куда доступ взрослым открыт. Нам же очень хотелось сделать именно подростковый проект, где все чувствовали бы себя комфортно, не боясь быть задавленными чужим «большим» опытом или выглядеть недостаточно «умно». Когда мы приглашаем гостей читать лекцию или обсуждать с нами какую-то тему, ведущие Софья Сно и Дарья Серенко заранее просят приглашенных взрослых учитывать специфику пространства.

Полина Вайнштейн:

Этот опыт стал для меня особенным: во-первых, тут меньше людей, чем в школе (да и дело не только в количестве, но и в том, что в школе все хотят себя показать — и это может очень сильно давить). В студии все понимают, что если ты не хочешь себя «показывать», то и не надо. Например, если у тебя стадия, что ты хочешь говорить и готов покорять мир, то ты можешь прийти и покорить поэтическую студию, а если у тебя стадия «посидеть в сторонке и помолчать, послушать», то ты можешь молчать. Я заговорила о стадиях не просто так: у меня есть несколько ментальных особенностей, которые помешали мне ходить на многие кружки. Поэзия не может быть безличной, поэтому мне нужно было найти студию, где будет френдли-пространство по отношению к личности и ее убеждениям (а у меня это феминизм и т.д.). Я раньше училась в гимназии, в «одной из лучших школ России», как нам твердили каждый день. Там была бешеная конкуренция и такая тактика преодоления: ты должен делать. Ты должен и должен. Преодолевай себя. Это очень выматывало.

В нашей студии мне нравится, что у нас модераторки, а не модераторы. Как я заметила, смотря те же лекции на «Арзамасе», почему-то вокруг очень много мужчин, и они занимают очень много публичного пространства. Опыт немужской социализации — он другой и уникальный, опыт такой социализации в искусстве — тоже уникальный. И он мне ближе и понятнее. К тому же мне нравится равенство, которое возникло у нас с модераторками.

Руководим вместе

В таких проектах очень важно, как будут складываться отношения с ведущими — с теми, кто все придумал и организовал. Даша и Соня на первом же занятии сняли с себя полномочия «экспертов», предлагая взамен модерацию и медиацию: например, Даша сразу же допустила ошибку в одном из английских слов, которые писала на доске (этот случай мы со смехом вспоминаем до сих пор — как всем было неловко, ведь непонятно, что делать, когда ошибается кто-то, кто мыслится как «учитель»).

Даша Серенко, модераторка:

В этом проекте для меня было очень важно отказаться от позиции «преподавателя» — недосягаемого субъекта, наделенного полномочиями говорить, что нормально, а что нет. Я вскрыла в себе огромное количество стереотипов, которые мы, условные взрослые люди, проецируем на подростков. Я увидела, как часто мы говорим за них, даже если наши цели — сделать видимыми их проблемы. Я изменилась, а благодаря студии изменились мои преподавательские стратегии: я не выстраиваю критерии «эффективности», я мыслю себя частью нашего коллектива. Я не считаю, что у меня есть право обвинять кого-то, кто младше меня, в недостаточности жизненного опыта (что это вообще такое?), потому что опыт не измеряется только возрастом. Я не считаю, что у меня есть право критиковать то, что я не понимаю. Я честно признаюсь во время занятий и в том, что я чего-то не знаю или не понимаю, не создавая иллюзии преподавателя-который-должен-знать-все.

Ведущие постоянно спрашивают о том, что бы мы хотели обсудить, кого хотели бы позвать, мониторят обратную связь, вовлекают в сокураторство. Но, несмотря на то, что мы все теперь достаточно близки и даже общаемся на ты, этичная дистанция сохраняется. Только она выстроена не на «авторитете», а на взаимном уважении личных границ.

Соня Сно, модераторка:

Мне повезло учиться в школе, где образовательный процесс строился не на оценках и зубрежке, а на выработке у учеников интереса к материалу, поэтому первым настоящим столкновением с беспощадной машиной стандартного образования для меня стал институт. Там я узнала, что на занятия бывает страшно приходить, а материал преподаватели могут подавать так, что усвоить его практически невозможно.

Именно поэтому я ухватилась за идею открытия студии — мне хотелось создать альтернативное пространство, которое, возможно, поможет кому-то убедиться в том, что артикулировать свои потребности и коммуникационные особенности — совершенно нормально, а процесс обучения и сосуществования в коллективе не только может, но и должен быть комфортным для всех участников.

В нашей студии нет параметров для определения «эффективности» и критериев ее оценки (и это правильно), но раз в неделю подростки, которые и так загружены подготовкой к разнообразным экзаменам и олимпиадам, добровольно приходят сюда в свое свободное время, чтобы узнать что-то новое, и для меня это — лучший результат, на который только можно было надеяться.

Наверно, то, что у нас здесь совершенно другое отношение к коммуникации, и сделало студию таким особенным местом. Многие школы и кружки измеряют учеников и учениц очень странными, на наш взгляд, критериями «эффективности» и какой-то собирательной экстравертности: ты должен много говорить, быть общительным, все успевать. Тогда тебя видят и считывают как «успешного» (а если это не конвертируется в успеваемость, то в любом случае ты «социально-успешный»). Такая ситуация не учитывает людей с особенностями взаимодействия, она оставляет им очень мало вариантов. В такой системе, если ты молчишь — с тобой что-то не так, если тебе страшно говорить вслух — с тобой что-то не так и т.д. Для нас очень важно расширять нормативность коммуникации: на первых занятиях у нас даже было место, куда можно было спрятаться от всех и слушать занятие оттуда в обнимку с подушкой. Если нам некомфортно, тревожно или тяжело, мы проговариваем это вслух. Если кто-то хочет обсудить какую-то табуированную или сложную тему, все в студии стараются подбирать слова и выражать реакции максимально бережно друг к другу. Ведущим студии достаточно услышать один раз «я сегодня помолчу», чтобы они перестали тебя прицельно спрашивать о чем-либо. У нас есть люди, которые ходят на встречи студии регулярно, но за полтора года практически не общались вслух, зато общались через переписку и тексты. И никому это не кажется странным.

Лин Лейн:

Мне кажется важным сказать, что:

1. У меня проблемы с устной коммуникацией, особенно когда я воспринимаю людей как инстанцию власти, но вообще у меня проблемы с устной коммуникацией всегда, и поэтому я не очень часто оказываюсь в местах, где комфортно.

2. Это не значит, что я не чувствую себя ужасно, потому что не могу «разговаривать как нормальный человек». Я чувствую себя ужасно и так далее и я очень много об этом думаю, но…

3. Что важно — мне все равно хорошо в студии. Никакая организация пространства не может сделать так, чтобы я не чувствовала себя ужасно, потому что я не умею разговаривать, но в студии я точно знаю, что это я сама с собой живу и мучаюсь, а не модераторки хотят от меня чего-то умного.

4. Мне очень нравится — и это для меня уникальный опыт — что от меня ничего особенно не хотят. Это, наверное, и есть жуткая штука из опыта кружков-секций-занятий — не люблю, когда от меня чего-то хотят. И отсутствие ощущения, что я должна что-то сказать умное, или меня все будут осуждать — очень классно. (Есть забавная штука — я сижу и молчу, но чувствую себя сокураторкой процесса, а не бестолковым существом, которое отсюда сейчас выгонят — мне нравится, что, когда я молчу, на меня никто не смотрит, как на человека, которому нечего сказать).

5. Мне нравится, что мы не ведем себя как серьезные люди, которые что-то понимают в искусстве. Это очень хорошо.

6. Сижу в уголке, рисую улитку, чувствую себя как дома.

Такое уважение к чужой идентичности проявляется во всем: мы обращаемся друг к другу теми местоимениями и именами, с которыми нам комфортно жить, не критикуем внешность друг друга, не соревнуемся в том, кто лучше пишет (и вообще не соревнуемся), не транслируем гендерные и многие другие стереотипы в адрес друг друга.

С письмом у нас, вопреки всем ожиданиям от литературных студий, вообще другие отношения: для многих из нас поэзия — это не дело жизни, а еще один способ взаимодействия с миром. У нас нет цели выдать готовый «продукт», и процесс оказывается гораздо более важным, чем результат. Например, есть ребята, которые сами не пишут стихов, но приходят, чтобы обсуждать чужие. Мы не поддерживаем возвышенные мифы вокруг творчества и художника, не ставим поэта или поэтессу в особенное положение, не даем оценочных характеристик размеру чужого «таланта». Даже наши собственные поэтические тексты мы обсуждаем крайне редко и придумали для этого форму анонимного гугл-документа, куда можно загрузить свое стихотворение без имени, а потом получить на занятии живой коллективный комментарий. И это тоже раскрепощает: если ты не можешь сказать про текст что-то, на твой взгляд, содержательное, ты всегда можешь сделать с ним что-нибудь другое и новое (добавить к нему фразу, вырезать лишнее, нарисовать к нему иллюстрацию, разорвать на части и т.д.). И это тоже способ чтения и комментирования.

Кирилл Юпитер:

Мне было сложно в школе, а сейчас сложно в техникуме, потому что там надо говорить. От этого зависит выживание, ведь если ты отвечаешь на уроках, получаешь оценки и все такое, ты остаешься «на хорошем счету», что уменьшает твои шансы быть отчисленным и иными способами попасть под административную немилость. На молчащего человека (не важно, почему он молчит), навешивается клеймо «глупого», «ленивого» и прочее. Это сильно выматывает, ведь если тебе на самом деле не хочется говорить, а ты делаешь это лишь из необходимости, твои ресурсы быстро истощаются, и в дальнейшем становится только сложнее «держать планку».

Для меня студия — это тихая гавань, где можно участвовать в чем-то, относящемся к образованию, но делать это действительно из интереса, а не чтобы избежать давления. Я очень благодарен студии за то, что здесь можно молчать.

Наша студия поэзии работает бесплатно для всех. И это принципиальное решение ведущих: у большей части подростков еще нет своих денег, и они экономически полностью зависимы от родителей, а значит, вынуждены ходить либо туда, куда их заставляют, либо только к репетиторам, на которых семье хватает денег. «Свободный вход» дает возможность самостоятельно решить, хочешь ты сюда ходить или нет. Если родители оказываются против такого рода занятий («зачем тебе современная поэзия?»), бесплатность — это отличный аргумент.

Периодически мы проводим открытые занятия, потому что уверены, что наш опыт можно масштабировать на многие проекты — и, вероятно, это сделало бы процесс обучения более ответственным и инклюзивным. И масштабирование уже происходит: в январе мы откроем в галерее похожую по принципам выставочную лабораторию современного искусства для подростков.

Мы зовем к себе взрослых известных гостей (кураторов, художников, филологов, поэтов и т.д.) не только для того, чтобы они делились с нами своими компетенциями, но и для того, чтобы показать на собственном примере, каким может быть подростковое сообщество и этика взаимодействия. Вот и получается, что мы делимся своими навыками не меньше. И что у нас, оказывается, может быть на это право.

Наши стихи:

Полина Вайнштейн

Я борюсь с рпп уже пять лет. И не только я. Недавно от этой ужасной болезни умерла моя подруга. В комментариях к новости о ее смерти царил полный мрак. Мне сложно об этом говорить, но молчать я не могу. Я знаю, что молчание — друг стигмы. Стигма — одна из лидирующих причин, почему люди с ментальными заболеваниями не обращаются за помощью. И я хочу это изменить. Ради борьбы с романтизацией и стигмой я написала это стихотворение.

когда мне было 12
я сорвала первую печать
она некрепко держалась
и я постоянно ковыряла ее края
и свои ногти
думая о еде.

вторая печать сорвалась
после заклинания на латыни
произнесенного детской психиаторкой
anorexia nervosa
посмотри на себя
говорили мне врачи (и чиркали что-то в карте)
я не понимаю зачем
говорили мне друзья (и уходили)
ты убиваешь меня
говорила мама (и плакала в туалете)

третьей печати не стало
2 пальца в рот
и незакрывающаяся дверь школьного туалета
глаза пятиклассницы
в истерике я рвала и метала, сметала и срывала
плакаты с моделями
таблицы калорийности
блистеры слабительных
четвертую печать

релапс случился осенью
спустя год
спустя 30 набранных кг
я снова начала ковырять ногти
и края печати
по пальцу течет кровь
по земле течет адская лава
расплавляя цифру пять.

релапс случился осенью
спустя 15 набранных кг
на уроке биологии
мы обсуждали питание
я написала контрольную на пять
я слышу адские крики
я чувствую адские муки
я написала на двери 6
для иллюзии
что она там еще есть.

а тебя уже нет
я пока вижу изогнутую семь
ты уже ее не видишь.

Кирилл Юпитер

и снилось мне что я окружена:
война война война война война
из-за угла глядит как посторонний
наблюдатель-месяц
из-за угла потому что под углом
окно к кровати (расположено)
я в ней лежу
вокруг война война война
и ничего совсем ещё
а мне вставать
через пять
часов

Лин Лейн

«мы» — тянет одинокий человек болтая ногами в воде
«мы» — повторяет ребенок потерянно оглядывая сияющую пустыню
«мы» — говорит многоголовая масса и каждая голова одиноко воет внутри
«твоё я — говорит он мне ухмыляясь как самодовольное божество — неуверенное
словно ты сама себя не знаешь»
в его лице есть что-то неопределённое
что-то каменное и что-то рыбье
я предпочитаю не думать об этом —
«мы» — распевает хор голосов тягучий и перепутанный
«мы» — выплевывает неведомая конструкция что пытается меня съесть
«мы» — говорят они мне и их невыделенные несложенные лица светятся в темноте
«твое я жалкое и неоднозначное — покровительственно кивает он мне — ты
как стоишь посреди океана запрокинув в небо голову»
«мы» — отвечаю я из-под воды
мои ноги приросли ко дну
песок облизывает мои пальцы
«я» — замечает ребенок и пустыня вдруг приобретает какой-то смысл

Слава Маяковский

это место, где мои плавающие и дрожащие буквы находят себе живой дом. конечно, у меня есть паблик (подписывайтесь), но там мертво, желто и ветрено. я не вижу глаз, я не слышу голосов, я не чувствую того, что меня слышат. это место, где тебя слушают. мои буквы плохо складываются в слова. они не работают. совсем. я не понимаю, как буквы становятся чем-то осмысленным, а звуки — тем более. это просто набор
чернильных и красочных капель,
кусочков графита,
нулей и единиц,
звуковых волн или чего угодно, и это
совсем.
ничего.
не значит.
это что-то, воспринимаемое другими как дислексия, но это не правда. у меня сложность с коммуникацией началась во время околоэкзистенциального кризиса.
в то время я осознал:
все бессмысленно.
все летуче.
все неуловимо.
а в тексте —
в тексте все проще. получается гармония, собранная из бесполезных кусочков.
знаете, звукопись.
студия даёт толчок к тому, чтобы разбираться с этим всем.
ты:
смотришь на этот текст-панацею с разных сторон
трогаешь
нюхаешь
ощущаешь его, закрыв глаза.
всякие мои траблы с головой убеждают в том, что в этом нет смысла, и мне вообще не стоит заниматься ничем, что мне помогает.
— заткнись, опускайся обратно в свою яму.
студия и модераторки дают приглушить этот голос и начать быть живым и со своими текстами, предложениями, словами, буквами и звуками. это место вдохнуло в то, что я говорю, новый смысл.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!