Первое, что с недоумением спрашивают люди, которые не сталкивались с насилием в детстве: «Почему же ты не рассказала об этом маме?»

Моя мама жила в рабочей семье, с 15 лет подрабатывала швеей. Шила из каких-то занавесок всем юбки, кофты, обшивала себя. Я появилась, когда ей был 21 год, она так и не успела закончить институт. Отец был совсем другим. Выросший в семье финансовых работников, книг и регулярных походов в филармонию, он смаковал Бертолуччи, пытался практиковать йогу на заре ее появления в Союзе, много читал, но был мало приспособлен к жизни. Мама же была юной работящей женщиной, обеспокоенной судьбой своего чада в разгар перестройки. Они развелись, когда мне было три.

У мамы была твердая позиция по устройству семьи. Расти без отца — плохо и стыдно, будут дразнить дети. Это была настоящая идея фикс: у дочери обязательно должен быть отец. Какой угодно. И она его нашла. Они поехали с подругой кататься на байдарках в 100 километрах от Петербурга и познакомились с двумя местными ребятами, которые жили в этом поселке на реке. Как познакомились — так и поженились. Ее лучшая подружка — с одним, она — с другим. Мне было тогда четыре года. Новый знакомец ее был грубоватым работягой, много умел делать руками. Мама сильно сомневалась: «Уж совсем простой мужик», — сокрушалась она. Но ребенку нужен был отец, а время шло. И мама решилась.

Чтобы все было по-настоящему, мама придумала, что он должен меня удочерить, чтобы я была ему совсем как настоящая дочка, иначе будто бы я буду ужасно страдать. А для этого родной отец должен был отказаться от меня, подписать какие-то бумаги. И он это сделал. И исчез из нашей жизни. Как я узнала недавно, на отца за этот отказ тогда ополчилась его интеллигентская семья.

Новый мамин муж меня удочерил. Теперь нужно было называть его «папа». Помню, как мы идем по дачной дороге, я говорю «дядя Саша», а он кричит, что он не дядя и не Саша, а папа. И что мне это нужно запомнить раз и навсегда. Позже у мамы, когда они ссорились, был ужасный аргумент, будто бы это я выбрала себе нового отца и ей мужа. Будто бы он мне так понравился, что мама решила, что да, отец найден. Лишь лет в 12 я впервые подумала, что странно было одаривать четырехлетнего ребенка ответственностью за такое серьезное жизненное решение.

ЮляФото: Мария Гельман для ТД

Года через полтора в сибирской глубинке умерла мамина бабушка. Мама собиралась быстро съездить похоронить бабушку, но что-то там случилось… Было непросто добраться туда, непросто выбраться — шел 1992 год. В общем, она исчезла на целый месяц.

Никогда раньше мама не уезжала так далеко и надолго. Было неясно, когда она вернется, приходили лишь редкие телеграммы «Приеду позже». Когда?! Все это время я была с отчимом. Все мои бантики в детском саду теперь были кривые, платья — с пятнами, и колготки вечно сползали.

Однажды меня зашла навестить любимая бабушка, мама родного отца. На вопрос, как дела у ребенка, отчим в сердцах сказал ей: «Это я, я страдаю! Вам не понять, как тяжело так долго без женщины!» Интеллигентная бабушка незаметно поджала губы и лучезарно улыбнулась. От этих слов я почувствовала неясный стыд.

В одну из ночей в тот месяц он раздел меня, притащил в свою постель и заставлял трогать член.

«Ты не сопротивлялась?» — можете спросить вы. Но как? Взрослый, имеющий надо мной абсолютную власть, говорит что-то делать, и я, как обычно, это делаю. Я чувствовала, что происходит ужасное и стыдное. Он сказал, что я должна молчать, иначе мама убьет меня за то, какая я мерзкая и плохая. И точно выгонит из дома, и они прекрасно будут жить вдвоем. Конечно, я поверила.

С тех пор вечерами он сажал меня на колени, показывал порнофильмы, солидно обсуждая происходящее, размер членов и силиконовых грудей. А ночью снова приходил, трогал меня везде, засовывал в меня пальцы, целовал тело. Мы жили в одной комнате в коммуналке. За стеной была безразличная молодая соседка. Где-то на другом конце космоса — любимая бабушка. А мамы не было нигде.

Мама приехала, но было слишком поздно. Я была напугана, подавлена, связана по рукам угрозами и страхами за свое возможное будущее вне семьи.

Все продолжилось и при маме. У меня нет стройной истории, я просто помню эти вспышки страха, стыда, постоянное ощущение несчастья и изгойства в своей семье. Надежно закрыв задвижку, отчим мыл меня в ванной, подергивая свой член и наглаживая мое тело. Хватал меня в моем закуточке, засовывал в рот язык, распахивал халат с эрегированным членом и вальяжно отходил за пять секунд до появления мамы в комнате, заслышав ее плотные шаги в коридоре.

Мама ничего не замечала. Если бы было больше внимания, больше доверия… Если бы она спросила тогда, как так вышло, что я так стройно рассказываю, как устроена моя пися и как ей нужно делать приятно. Почему не хочу стоять рядом с отчимом на фотографии. Мама, спроси! Спроси…

Они были вместе до моих 12 лет. Мне в общем-то повезло, ведь уже с девяти он рассказывал мне, что у всех девочек есть девственная плева и только кто-то свой должен порвать ее, иначе будет слишком больно. Говорил, я должна быть всегда готова к этой ночи.

Мама была хорошей, строгой, постоянно работающей консервативной советской женщиной. Дома — порядок, ребенок — накормлен и чисто одет, остальные излишества — опционально. Однажды, лет в восемь, я надевала по его просьбе новые, подаренные родителями колготки, мама шила. Он смотрел на меня и подраспахнул свой махровый халат, демонстрируя мне украдкой, как он возбужден. Мама сидела в другой части комнаты, увидела это в зеркало, подошла. Мое сердце отчаянно забилось, может быть, сейчас она меня спасет? «Ой, что это тут за причиндалы вывалились? Запахнись», — с улыбкой сказала она. Дверь в мою темницу с грохотом закрылась.

Что это было? Мамин страх потерять мужа? Страх не выжить без второй зарплаты? Она действительно приняла это за случайность? Или, если все-таки поняла, просто не знала, что с этим делать и как с этим жить?

Они развелись из-за того, что он не мог заработать даже на свою жизнь. Отчим хотел со мной видеться, настаивал, что нужно поддерживать отношения, совал мне мятые сотки «на мороженое». Я послушно встречалась, изображая, что ничего не знаю и ничего не помню, хотя перед глазами стояло, как даже в последние месяцы перед разводом он тискал и трогал меня.

В 15 случился бунт. Я перестала отвечать на его звонки. Но семейная система предполагала, что я должна оставаться хорошей девочкой и дочерью. А я не могла никому ничего объяснить. Поэтому стала плохой уже для всех — почти перестала общаться с его племянницей, с которой мы выросли, и с его матерью, моей названной бабушкой.

После этого я молчала еще 15 лет. Молчала, но всегда помнила. На груди у любимого человека, на сцене, получая премию, попивая зеленый чай с подругой или нанимая сотрудника в компанию, я всегда помнила, какая я жалкая, никчемная, ненужная и грязная девочка.

Моя сестра, его племянница, была первым человеком, которому я рассказала. Однажды ночью, когда я в миллиардный раз прокручивала черные воспоминания, меня прошиб холодный пот: у нее же сейчас маленькая дочка! Наверняка мой отчим, ее дядя, приходит к ним в гости. Как же я буду виновата, если с ней произойдет то же самое! Это заставило меня связаться с сестрой.

Было безумно страшно. Все детство он уверял, что мне никто не поверит. Я хотела бы встретиться с ней лично, но, когда начинала говорить, плакала навзрыд со второго слова. Я написала ей сообщение и в слезах, дрожа, отправила. Она сразу ответила, что прочитала и шокирована. Наконец я почувствовала, что мне поверили. Это была моя реабилитация. Но тогда мне не хватило смелости задать сестре самый важный вопрос: «Как ты будешь теперь с ним общаться?» Я мечтала, чтобы она сказала: «Я не пущу его на порог и плюну ему в лицо». Но так боялась услышать: «Ты же понимаешь, мы не можем порвать отношения…» или еще что-то в этом духе. После первого шага я поняла, что в этом открытом рассказе и разрывании паутины — мое спасение.

Но не все проходило так, как в моих мечтах. Когда я, запинаясь и краснея, рассказала это своей любимой интеллигентной бабушке, она ничего не ответила. Даже хуже — она сделала вид, как будто я этого не говорила, и перевела разговор на другую тему. Я всегда утешалась мыслью, что вот бабушка у меня была, что как будто бы была надежда, как будто было, к кому тогда пойти. У меня открылись глаза: и тогда, 25 лет назад, бабушка не смогла бы помочь. Скорее всего реакция была бы схожей: «Ой-ой… Ну, съешь творожок, горе мое. Как тебе суп?»

Когда мама с отчимом развелись, чувства обиды и негодования наконец вышли наружу. Вместе с уходом отчима тюремная система, которая связывала нашу несчастную семью, распалась, и развалились и наши с мамой отношения. Я с яростью оттолкнула ее от себя. С моих 13 до 29 лет мы общались максимально формально. Я начала работать, как только меня взяли курьером в маленькую контору, и делала все, чтобы быть максимально независимой. Я всегда старалась сделать маме так больно, как могла. За то, что она не увидела, не уберегла, не помогла.

Однажды я решила, что этот узел нужно развязать. Говорить я не могла, поэтому напечатала и принесла ей компьютер. Начав читать, она покраснела и сердито сказала: «Зачем ты написала это? Что за бред? Это невозможно». Последних слов я уже не слышала, рыдая: это были самые страшные слова от мамы, которые я могла представить. Я знала, что, если она решит, что я вру, я больше никогда не буду с ней общаться. Но она опустилась на колени и попросила у меня прощения. Мы снова, спустя целую жизнь, оказались вместе.

Позже мама раздобыла его телефон и договорилась о встрече. Глядя ей прямо в глаза, он спокойно сказал, что я лгу.

Всю жизнь я мечтала, чтобы кто-нибудь наказал его. Чтобы прилетел волшебник на голубом вертолете и кастрировал его. Чтобы его разорвали собаки. Чтобы он случайно отрубил себе голову. Сейчас злости осталось немного. После множества практик я не смирилась, нет, а приняла, что пережила этот опыт. В мире столько разных бед, каждому что-то тяжелое достается, а мне — вот это.

Когда лишь год назад я стала об этом говорить с ближайшими друзьями, мне стало значительно легче жить. Мой психолог это объяснила: ребенка разрушает стигматизация, табуированность темы. Он не может об этом говорить ни в семье, ни с подружками, вокруг него образуется сумасшедшая пустота, он несет на себе невыносимый груз тайны.

Что психолог, я и на своем опыте знаю, как это отдаляет от сверстников, которые после школы идут с отцами играть в боулинг, а я тащусь домой, где отчим, дыша чесноком и ухмыляясь, снова залезет мне под юбку. Это мешает создать доверительные отношения с любимым человеком и, не дай бог, семью, ведь на подкорке записано, что это пространство лжи, предательства и леденящего ужаса. Это делает человека максимально уязвимым и беззащитным перед следующим насилием. Я говорю «человека», а не «девочку» — ведь через насилие в детстве проходят оба пола, хоть и в разном соотношении. Депрессии, критически низкая самооценка, желание покончить с собой. Последствия пережитого могут быть очень тяжелыми, сексуальное насилие сравнивают с опытом теракта. Который иногда затягивается на много лет.

Последний год я восстанавливала отношения с членами семьи. Сейчас наконец-то чувствую себя сильной, чувствую, что я большая, а моя история — маленькая. Раньше было наоборот. Жаль, что финансовые возможности работать со специалистами появились у меня только на излете третьего десятка. Это огромное счастье для меня, что сегодня я могу об этом говорить.

А в том, что говорить об этой запретной теме вслух очень важно — я уверена. «Ты такая смелая», — удивилась подруга, узнав, что я пишу этот текст. Но теперь, через 25 лет, я наконец знаю, что эта «тайна» не делает меня хуже, так почему же мне должно быть стыдно об этом говорить? Только через открытый разговор мы можем получать поддержку, находить единомышленников, учить детей и родителей. И лишать насильников их самого главного оружия — стыдливого молчания жертв.

«Решила устроить себе самопиар?» — сердится близкая родственница. На мгновение становится очень больно. Как объяснить ей, что я бы очень многое отдала, чтобы для такого текста не было причин. «Думай о членах своей семьи, ты можешь причинить им эмоциональные страдания», — настаивает она. Серьезно? Мне снова, как было с пяти лет, надо подумать о спокойствии других членов семьи, которым неловко перед соседями? Нет. Хватит.

Маленькая история, которая случилась с одной маленькой девочкой. Пока вы ее читаете, сотни тысяч людей подвергаются насилию. Ярлык «педофил» ничего не объясняет. В массовом сознании «педофил» — это какой-то страшный дядька в пальто, по которому «все видно». И эти «педофилы» водятся только в «неблагополучных семьях». Нет и нет. По статистике, большую часть насилия совершают члены и друзья семьи. Самой обычной российской семьи. Такой, какой казалась наша, где дочка ходит в престижную французскую гимназию, в уютном доме есть кот и вкусные ужины. Это не признак нашего времени, так было всегда.

Что могу сделать я? Я не могу объяснить людям с сексуальными отклонениями, почему не стоит насиловать людей. Я могу помочь пережившим это чувствовать себя важными, нужными и живыми. Я решила развивать инициативу, которая создаст пространство для поддержки тех, кто прошел через сексуальное насилие. Которая будет публично говорить о важности доверительных отношений между детьми и родителями, объяснять, почему нужно открыто и просто с ранних лет говорить с ребенком о его теле, отношениях, границах, о его праве говорить «нет», а не молчать, подчиняясь семейной иерархии. Говорить о том, почему чувства ребенка важнее, чем его оценка по математике. Делать помощь доступной для всех, распространять информацию о психологах, службах, куда можно обратиться более старшим детям и взрослым. Вы со мной?

Юлия Кулешова предлагает всем, кто пережил насилие и кто хочет помочь себе или другим, объединяться и действовать вместе. Пишите Юле сюда.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!