Средняя выше среднего

— Катя, к вам в лагерь «Марабу» приезжали и приезжают разные дети из разных стран. В какой момент вы поняли, что можете работать со «сложными» детьми, то есть развивать инклюзию?

— А что, есть места, куда теперь не приезжают сложные дети? Мне-то кажется, что процент детей «в спектре» (аутистическом, я имею в виду) настолько высокий, что не ясно, как может работать нормальная школа, если она не умеет с этим справляться. Это касается и всех остальных неврологических проблем: на мой взгляд, очень многие современные дети имеют особенности разной степени выраженности: гиперактивность, дефицит внимания, аутистический спектр. То есть это будни образовательного процесса. Сейчас скорее редкость как раз нейротипичный ребенок. Если брать только здоровеньких, то непонятно, как работать. Где их брать?

— Это особенность современного мира или примерно всегда так было, только никто не обращал внимания?

— Я не могу сказать точно, что было сорок лет назад. Но все, кто преподает детскую психологию и неврологию, говорят, что да, процент особенных детей растет заметно. У них другое время концентрации, другой неврологический статус.

Еще одна сложность — нет единых протоколов, по которым их диагностировать. Например, у нас международный лагерь, дети отовсюду — от ЮАР до Калифорнии. Вот приезжают дети из Америки, у которых диагностирован аутизм: Аспергер или еще что-нибудь. У них есть справка, родители заранее нас предупреждают, рассказывают об особенностях, уточняют, как мы будем с этим справляться. И приезжают дети из России или Испании. Никакого диагноза у них нет. Они вроде как здоровые. Но могут оказаться гораздо более тяжелыми, чем диагностированные дети из Америки.

Особенных детей у нас на смене — из пятидесяти — два-три тяжелых, и не очень тяжелых тоже некоторое количество. Так что нам приходится уметь с этим справляться, у нас просто нет других вариантов.

— А как вообще вы научились с этим работать?

— Прежде всего я сама работала с детьми «в спектре», когда в Москве этого почти никто не умел. У меня все-таки профильное образование, кроме того, я много лет так или иначе была связана с этой областью и старалась учиться новому всюду, где могла, в том числе в медшколе Стэнфорда, где я провела год. У меня самой, как ты знаешь, двое сложных детей, так что приходилось учиться всему.

Екатерина КадиеваФото: Ольга Паволга

Для наших вожатых, постоянного состава, я читаю лекции — чтобы они понимали, что происходит с ребенком, почему он так себя ведет, что чувствует и как с этим справляться. А с этого года мы сделали для вожатых курсы психологической подготовки — курс детской и возрастной психологии, курс по разрешению конфликтов и т. д. На всех наших сменах работает профессиональный психолог, и, когда возникают сложные ситуации, мы пошагово рассказываем, что и как делать.

На самом деле дети в спектре — не единственная проблема с точки зрения обучения, и даже не самая тяжелая. У нас много гиперактивных детей и детей с дефицитом внимания. С ними с точки зрения образования работать даже сложнее. Ребенок, который способен высидеть сорок пять минут не отвлекаясь, в наше время редкость. Большинство же физически не могут высидеть: не потому, что плохо воспитаны или не мотивированы, — у них просто истощается ресурс. Значит, для таких детей в принципе по-другому надо строить урок. Делать более частые перерывы, предлагать тактильные игрушки. Давать отдохнуть, побегать, покричать, отвлечься. То есть, как ни банально это звучит, важен правильный режим, чередование работы и физической активности. В обычной школе это организовать не всегда легко — не всегда есть возможность работать в малой группе и менять расписание. У нас она, к счастью, есть.

«Пусть он играет с нами»

Про особенных детей могу рассказать еще несколько историй. У нас были дети с ДЦП, и оказалось, что это вообще не проблема. Удивительно, правда? Когда к нам в первый раз приехал ребенок с ДЦП, причем с довольно тяжелой формой, мы волновались и тщательно готовились. Тем более знали, что этого мальчика травили в английской частной школе. Ребенку нужно было помогать довольно много: накладывать и приносить еду, открывать двери, переодеваться. Кроме того, он не мог писать в тетрадке обычным способом, и поэтому планшет был у него в доступе целый день. Мы в «Марабу» выдаем детям гаджеты только на час в день: чтобы они могли позвонить родителям, скачать фотографии. То есть с этой стороны мы тоже ждали недовольства других детей.

В начале смены мы решили провести собрание, чтобы объяснить детям ситуацию. Заезд в лагерь с двух часов дня и до ночи, и мы решили, что часов в шесть-семь вечера проведем собрание, когда приедет побольше детей. Мальчик с ДЦП приехал часа в три-четыре дня. И когда мы пришли разговаривать, то обнаружили, что дети уже сами решили все проблемы. Они сами накладывали ему еду, сами открывали двери, подставляли стулья. Они совершенно спокойно отнеслись к тому, что у него всегда есть планшет, — потому что ему трудно писать. Никакой зависти, ревности или обиды. Ничего!

Лагерь «Марабу», ВенгрияФото: Анна Козлова

А дальше была вообще удивительная ситуация. В конце смены у нас проходит большой квест, по ходу которого дети делятся на команды и выполняют разные веселые задания. Победившая команда получает какие-то игровые бонусы. Одно из заданий было на ловкость: пройти лабиринт, где-то нагнуться и залезть под веревочку, где-то перепрыгнуть. В какой-то момент мы обнаружили, что все дети из команды этого ребенка стоят и ждут, когда он в доступном ему темпе пройдет лабиринт. Вожатые, конечно, тут же сказали, что это задание ему можно не проходить. А дети хором: «Но почему?! Смотрите, сколько он получает удовольствия, пусть проходит!» То есть дети понимали, что у них из-за этого ухудшается командное время и они, наверное, не победят, но сказали: «Он получает удовольствие, пусть он тоже с нами играет». Это был их выбор.

Но вот как дети поняли, что у нас не принято дразнить особых детей, я до сих пор не понимаю! Это натурально соткалось из воздуха. И это не единственная ситуация. У нас не было на тему физических особенностей ни буллинга, ни троллинга. Вообще ничего.

Конечно, я примерно понимаю, как это устроено: дети в наших проектах не находятся в конкурентных отношениях, в отличие от ситуации английской школы, и могут себе позволить не повышать свой рейтинг за счет слабого. Но все равно нас всех эта история невероятно удивила и порадовала.

Кроме того, дети наверняка считывают наше отношение к особым детям. И то, что мы, взрослые, уважаем всех, кто помогает им. В итоге у нас ни разу не было воспитательных бесед на тему инклюзии для детей с физическими ограничениями — ни в «Марабу», ни в школе.

К сожалению, ситуация с психологическими особенностями гораздо сложнее: ребенок вроде бы здоров, но делает очень странные вещи. И это вызывает конфликты. Например, когда кто-то демонстративно садится есть отдельно и отворачивается от других, или «не слышит» других, или когда гиперактивные дети мешают заниматься группе. Это вызывает сложные эмоции, вокруг этого возникает напряжение.

Чему учат в школе

— В сильных современных школах установка на конкуренцию все-таки существует, ее редко кому удается избежать. Вы целенаправленно ее устраняли?

— Когда мы делали «Марабу», то прошли несколько этапов осмысления, для чего нужен этот лагерь. Сначала я его делала для своего сына — это уже не секрет. Когда мы переехали жить во Францию, мой сын страшно скучал в школе. И я поняла, что хочу хотя бы на лето отправить его в научный лагерь. И обнаружила, что отправить его некуда. Есть научные лагеря в Америке, при университетах типа Стэнфорда или Гарварда. Но это совершенно другой возраст — старшие классы. Конечно, в России есть прекрасные математические лагеря, но во многих из них довольно спартанские условия проживания: десять человек в комнате, пшенка три раза в день… К сожалению, своего ребенка-аспергера я туда отправить не могу, он там физически не выживет. Он в туалет сходить не сможет, потому что ему там будет слишком пахнуть. Пришлось все делать самой.

Лекция Александра ГавриловаФото: Анна Козлова

Мой расчет был на то, что в европейской русской диаспоре найдется некоторое количество родителей, которые помнят, что такое хорошая математика. И захотят показать эту радость своим детям. Так и вышло. Но когда пошли реальные заявки, оказалось, что нужна не только математика. В эмиграции перед родителями стоят еще две серьезные проблемы — сохранения русского языка и проблема самоидентификации ребенка. Так добавилась гуманитарная программа.

А когда к нам приехали первые дети, мы поняли, что существует еще и третья проблема — сохранение учебной мотивации в средней школе. И эта проблема есть во всех странах.

Можно долго говорить о том, как это получилось, тому есть самые разные причины — социальные, исторические, финансовые, политические. Но результат один: исследования по всему миру, начиная с девяностых годов, показывают, что за первый год в средней школе у детей катастрофически падает мотивация. Специалисты видели это давно, а сейчас, после карантина, уже и родители стали говорить о том, что современная средняя школа больше всего похожа на передержку, куда ребенка сдают просто потому, что он не может быть дома один целый день, а родителям надо работать. Но мы поняли, что это проблема, гораздо раньше.

Лагерь «Марабу», ВенгрияФото: Анна Козлова

Как устроена современная система образования? В началке малышам прививают навыки социализации, учат их простейшим чтению и счету. Даже если начальная школа не справляется с этими задачами (а судя по количеству дисграфиков, дислексиков и детей с дискалькулией, она не справляется), ничего страшного не происходит. Детей хвалят, а учителя продолжают работать по старым программам и методикам.

Потом наступает средняя школа. Ее основная задача— продержать детей до того момента, когда они будут выбирать дальнейший образовательный путь, без ущерба для их здоровья и без урона для общества.

И тут мы видим то, что видим. Классы огромные. Программы мозаичные и внутренне нелогичные. Задачи перед учителями неясные. Дети, которых хвалили в начальной школе за все, внезапно понимают, что есть отметки. И что, судя по ним, они совсем не так прекрасны, как казались самим себе еще вчера. Им скучно, неприятно, тяжело и депрессивно. Только самые стойкие умеют в таких условиях ставить себе цели и не унывать. А большинство просто надолго, хорошо, если не навсегда, решает, что школа — это унылый ад, и перестает даже делать вид, что хочет учиться.

Лагерь «Марабу»Фото: Анна Козлова

А потом — старшие классы. Я не знаю ни одной страны, где бы не было высокой конкуренции за поступление в «хорошую» старшую школу. Родители борются, чтобы их ребенок попал в школу, из которой выше процент поступления в престижные университеты. Школа тоже оказывается в непростой ситуации: у нее конкурс, она может выбирать учеников. И возникает соблазн брать только «форматных» детей. Чем выше статус школы, тем раньше она начинает отбраковывать неформатных детей. Сейчас, как известно, в некоторых местах есть серьезные экзамены уже в началку. И, хорошо понимая, почему школы вынуждены так делать, я все же считаю эту практику крайне порочной и негуманной. В средней школе ребенок не должен быть озабочен вопросами формата. Он должен учиться.

— Что ты называешь форматом?

— У форматного ребенка нет неврологических нарушений: дисграфии, дислексии, он не в аутистическом спектре, не с дефицитом внимания и не запущен педагогически. То есть полностью неврологически здоров и из хорошей семьи. Это все, что от него требуется.

— Где же взять такую идеальную картинку?

— Ну на те немногие «хорошие» школы, которые существуют в мире, таких детей хватает. Проблема в другом: куда идти детям, которые по каким-то причинам не вписываются в эту удобную картину? А ведь среди них может оказаться очень много талантливых и даже гениальных детей, которые могли бы раскрыть свой потенциал, если бы им кто-то помог.

Лагерь «Марабу», ВенгрияФото: Анна Козлова

Ну и лично меня тут, конечно, очень огорчает еще один аспект. Ведь вины ребенка в том, что он дисграфик, или дислексик, или у него СДВГ, нет — он просто такой. И мне кажется крайне несправедливым лишать его радостей образования потому, что учить его надо немного иначе, чем его более стандартных сверстников.

История с мотивацией

— Вы поэтому начали делать среднюю школу?

— В общем, да. Началось все с «Марабу». Мы старались так устроить две недели лагеря, чтобы детям стало интересно учиться. Чтобы они увидели красоту познания, получили радость от процесса. Обычно у нас это получалось.

Лагерь «Марабу»Фото: Анна Козлова

Дети приезжали в «Марабу» на две недели, у них загорались глаза — и осенью они возвращались в свою школу с настроением учиться. Брали более сложные курсы там, где был выбор, более сложные кружки и специализации. «Мотора» хватало месяца на два. Потом дети опять впадали в апатию, а родители писали нам: сделайте что-нибудь, ребенок опять не учится, опять ничего не хочет! Ну потому что у большинства школ нет механизмов поддерживать в ребенке желание учиться.

На мой взгляд, средняя школа — это лучший возраст, когда ребенок может попробовать все. Посмотреть, как устроен корпус знаний, какие бывают науки, чем можно заниматься, что вообще есть в этом мире. Ему еще не надо поступать, и он может позволить себе спокойно оглядеться и выбрать то, что интересно. Но для того чтобы выбирать, нужно иметь возможность посмотреть и попробовать, а не просто пройти мимо.

Ребенок должен в старших классах определить предметы, которые он будет изучать дальше. А на основании чего он может это определить, если в средней школе дошел только до дробей? Это не математика, это арифметика. Он не видит красоты математики, не понимает, про что это. Может быть, он вообще математически одаренный, но ведь он так никогда об этом не узнает! То же самое с физикой и химией — а если ему не повезло с учителями, то и с литературой и историей.

Много лет к нам в «Марабу» ездит девочка: спокойная, стрессоустойчивая, добрая, умная, прирожденный лидер, ну то есть девочка — прелесть. В первый приезд ей было десять лет. И, отдавая ее нам, родители говорят: «Мы ей не сказали, что лагерь математический, она математику не любит, и вообще ей это все совершенно не надо». А у нас четыре часа математики в день для всех детей! Что делать — непонятно. Математики рвут на себе волосы, но — что делать! — начинают заниматься. И выясняется, что в десять лет эта отличница (а она отличница в своей французской школе) считает на палочках! Какая таблица умножения — она сложения не знает, она вообще считать не умеет. Ее этому просто не научили.

Бессменный глава команды математиков Ян Янович РаухФото: Анна Козлова

Наши математики придумывают для нее отдельную программу — геометрия, стереометрия, логика — те области математики, где не нужно считать. И ребенок оказывается математически одаренным: у нее офигенное пространственное мышление, очень хорошо с логикой. Но она бы никогда не выбрала математику как основной предмет, потому что она считать не умеет. И таких детей — каждый третий.

И гуманитарные предметы должны быть глубже, чем набор комиксов и курьезных анекдотов.

Ребенок говорит: «Да ну, история — это занудно и неинтересно». А он просто не знает, что такое история, у него этого не было в школе. Одно дело, когда ты получаешь набор разрозненных фактов. И совсем другое, когда тебе на истории рассказывают, почему это было важно, что произошло, что при этом думали люди.

— Так что вы делаете для восстановления учебной мотивации?

— Мы просто делаем так, что ребенку опять становится интересно. И дети опять хотят учиться.

— От чего это зависит, кроме отсутствия конкуренции?

— От того, что лекторы интересные. Когда лектору нравится преподавать, когда он в контакте и в диалоге с детьми, они тоже подтягиваются. У нас почти не бывает, чтобы в группе дети совсем не хотели учиться.

Три фактора

— Так что же стало решающим двигателем для создания средней школы? Вопли родителей?

— Это было движение со всех сторон. Например, у нас в «Марабу» была девочка, ее папа — крупный кризисный менеджер в Юго-Восточной Азии. И они каждый год меняли место жительства. Сингапур, Джакарта, какие-то другие азиатские столицы. У нее каждый год была новая школа. Когда она в третий раз приехала к нам после очередной смены школы, я спросила ее: «Ну чего, как? Как в этой школе было?» А она говорит: «Я решила, что даже знакомиться с ними со всеми не буду. Зачем запоминать, как их зовут, если на следующий год они все равно поменяются?» Я, говорит она, к вам приезжаю, я здесь всех знаю, здесь все — друзья. Сделайте мне школу!

Лагерь «Марабу», ВенгрияФото: Анна Козлова

Для нее мы, к сожалению, не успели: она уже выросла и пошла в хай-скул. Но идея была хорошая. Сделать школу для детей, которые очень часто меняют локацию, а школа будет стабильна, хоть и не в том городе, где ты живешь.

Были дети, которые говорили, что хотят жить в «Марабу» всегда, потому что в обычной школе, в общем даже неплохой, скучно и тесно.

И были наши учителя. Например, математики в какой-то момент начали «плакать», что «ну две недели — это, конечно, прекрасно, но хочется же давать систематически какой-то более сложный курс, ставить глубокие задачи, какую-то базу создать для детей. А за две недели не много успеваешь».

Ну и родители, конечно, тоже очень намекали.

Так что со всех сторон было понимание того, что надо «Марабу» превращать в какую-то более длинную и основательную историю, потому что так она более ресурсная, более интересная.

Средняя выше среднего

— Как устроена ваша средняя школа — технологически, временно, организационно?

— У нас, конечно же, есть программа на все пять лет обучения. По всем предметам. Куррикулум прописан. Мы знаем, что и в каком возрасте дети должны знать и уметь. Мы его придумывали целый год и, конечно, будем еще дорабатывать несколько лет. Наш куррикулум шире, чем программа средней школы примерно любой страны. Не считая национальной истории и литературы — они специфические в каждой стране.

Преподавание идет на английском. Кроме этого, ребенок может взять по выбору испанский, французский и русский, конечно же. Один иностранный язык обязательно, но можно два или три.

В Будапеште на экскурсии с библеистом Андреем ДесницкимФото: Анна Козлова

Дальше — математика, наука, мировая история, литература. Полный курс предметов за среднюю школу.

В этом году наша ученица сдавала в Австрии экзамены. И ей нужно было брать национальную историю дополнительно. Все остальное наша программа полностью перекрывала по требованиям, которые были в экстернате для детей ее возраста.

— Как устроен учебный процесс?

— У нас четыре очные сессии, когда дети приезжают в одно место. В случае Le Sallay Academy это Шато ле Сале во Франции. То есть учебный год начинается с того, что у детей три недели очного обучения и общения. Они приезжают и не просто начинают заниматься. Они знакомятся друг с другом, с учителям, мы строим все так, чтобы установился эмоциональный контакт. Потому что это важная часть учебного процесса в этом возрасте. И кроме того, во время этих трех недель у нас не только есть время на шесть-семь уроков в день, но и на то, что выглядит как игры с вожатыми, а на самом деле является такими социально-эмоциональными тренингами. Я уже говорила, что наши вожатые проходят довольно длительное и серьезное обучение, — плюс к этому у нас есть и психологи, и специалисты по работе с особенными детьми. То, что делают наши вожатые, не менее важно, чем то, что делают собственно учителя.

Сейчас много говорят про навыки, про soft skills, про саморепрезентацию, про работу в группе. Мы тоже считаем, что современным детям это нужно. Они часто плохо сами устанавливают социальные отношения, многие из них — особенно дети аутистического спектра — не умеют работать ни со своими, ни с чужими эмоциями. Поэтому очные сессии мы еще используем, чтобы завязались отношения у детей, чтобы их укрепить, сделать более теплыми, более ресурсными, более приятными для всех.

— Так, это начало года. А дальше?

— Дальше они разъезжаются на два месяца по домам, и в это время идет преподавание в маленьких (по пять — семь человек, больше нельзя) онлайн-группах. А потом, в начале следующего триместра, они снова собираются вместе — и в результате у нас получается четыре длинные очные сессии в год, три в начале триместров и одна в конце года.

Лагерь «Марабу»Фото: Анна Козлова

Мы все это так организовали, потому что пытались решить задачу: как обучать одновременно детей десяти — двенадцати лет со всего мира? Это не может быть только онлайн-обучение, все исследования показывают, что дети (на самом деле и взрослые тоже) не могут учиться онлайн больше двух-трех месяцев. Это не может быть интернат, потому что ребенок до двенадцати лет не может жить в интернате. Он слишком маленький, ему нужна мама, нужна семья. Да, ему, конечно, хочется хорошую интересную школу, но мама важнее. Три недели дети выдерживают, по динамике три недели, кстати, очень хорошо. Они много работают и к концу третьей недели начинают уставать — без мамы, без дома, без эмоциональной подпитки. И это правильное время, чтобы разъехаться по домам.

— У вас в школе большая нагрузка?

— Зависит от возраста и от того, сколько в детей лезет. Лезет в них на самом деле много, потому что, когда ребенку интересно, он очень долго может продуктивно заниматься.

Надо сказать, мы отказались от идеи классов, привязанных к возрасту, — делим детей по разным другим критериям: по уровню знаний, по интересами, по эмоциональной зрелости, по тому, насколько долго они могут концентрироваться. Потому что не только все дети разные — но когда у вас международная школа, то дети одного и того же возраста из разных стран могут не знать разное.

Поэтому один и тот же одиннадцатилетний ребенок может быть по одному предмету в одной группе с десятилетними, а по другому — с двенадцатилетними. И для нас, конечно, очень важно, что дети общаются не только со сверстниками и «взрослыми» учителями, но и с детьми старше и младше, с вожатыми, которым часто двадцать с небольшим лет.

— Сколько вы успели провести учебных лет? Два года?

— На самом деле полтора, потому что у нас был пилот в прошлом учебном году и целый нормальный учебный год в этом году.

— А у вас есть оценки? Какая-то система рейтингов?

— Мы пишем родителям отчеты по концу семестра, что ребенок делает, где он продвинулся, чего достиг, но оценок нет. По языкам у нас есть тесты, но это не тесты с отметками, а языковые уровни. Ребенок понимает, сколько он прошел за семестр. Иногда мы ставим пометки, но это не главное. Мы же им словами можем сказать, довольны мы или недовольны тем, что они делают. Дети не идиоты, они поняли, хорошо они сделали или плохо. К чему эти формальности?

— А как-то они готовятся к аттестациям в своих странах?

— Смотри, они у нас сдают после девятого класса ОГЭ, во Франции — brevet, в других странах это как-то еще называется. К таким экзаменам мы их, конечно же, готовим. Но это тоже не отметки. Мы просто показываем, сколько процентов программы они сделали. То есть дети сами понимают, где нужно еще поднажать, а где у них все хорошо.

— А скажи, сейчас, с коронавирусом, у вас пропала, наверное, какая-то сессия заключительная?

— На самом деле ужасно жалко, что ее не было, потому что у детей гештальт не закрылся (у нас тоже, но детей, конечно, жальче).

Лагерь «Марабу», Бургундия, ФранцияФото: Анна Козлова

С другой стороны, когда начался весь этот коронавирус, у нас сразу в полтора раза увеличилось количество учеников, новые дети пришли сразу на онлайн. Многих мы ни разу не видели лично, но они влились в группы и совершенно нормально занимались последний семестр, были счастливы. Онлайн у нас устроен, конечно, гораздо лучше, чем у большинства школ. Потому что у всех он вынужденный, а мы-то его сразу планировали. Но все равно очных сессий не хватило. Я бы хотела посмотреть на детей с точки зрения их психологической динамики.

Диалог на русском

— А как вы решились открыть школу в России?

— А чего нет-то? Тут же интересная ситуация. Мы поняли, что у многих детей из России, которые хотят к нам в Le Sallay Academy на следующий год, есть несколько тормозящих факторов. Во-первых, это плохой английский, то есть, собственно, никакой. У нас условие поступления в школу — даже десятилетка должен свободно владеть языком в рамках всех бытовых ситуаций, свободно читать и понимать. Это должен быть нормальный английский, на котором ребенок готов говорить целый день.

В России такого английского почти ни у кого из детей нет. Поэтому мы решили открыть школу на русском. И дальше ставить им хороший английский, чтобы они могли, например, в Le Sallay перейти учиться.

Вторая вещь — это, извините, деньги. Потому что в Le Sallay Academy получается довольно дорого. Это Франция, перелеты, дорогие американские или французские учителя, потому что преподаватели из России — только наука и математика.

Лагерь «Марабу», ВенгрияФото: Анна Козлова

Вот мы и решили делать школу в России, потому что тут дешевле все: билеты, выездные сессии, проживание. Мы снизили цену в три раза.

И третья история — это коронавирус, потому что если сейчас будет вторая волна и опять россиян не будут выпускать или впускать, то нужно, чтобы это все происходило на территории одной страны, чтобы дети никуда не ехали.

— Как называется ваша российская программа?

— Школа «Le Sallay Диалог».

— Как она будет организована?

— Любая школа начинается с программы и с учителей. В этом смысле мы адаптируем под российские требования наш куррикулум. Этим занимается Петр Мазаев, который работал в ОТИМКе, «Летово» и Хорошколе. Вообще, так получилось, что к нам довольно много учителей перешло из Хорошколы.

Очные сессии в Подмосковье будут длиться не три недели, а две. Две недели четыре раза в год. Мы это делаем, чтобы удешевить проект. Но структурно все устроено так же.

Вожатская команда — люди, с которыми мы много лет работали в «Марабу». Старшая вожатая Ая Бондаровская, она у нас много лет работала на подростковых сменах. Профессиональный педагог, проверенный сотрудник. Ну и команду она набирает из наших вожатых.

— Начинаете с 1 сентября?

— С 30 августа. Мы отлично понимаем, что объявить об открытии новой школы в июне — это крайне рискованное решение. Но мы видим детей, которые к нам записываются, и знаем, что реально можем им помочь.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!