Одинокая старуха Аксенова, однажды пропавшая из своей квартиры по улице Розы Люксембург. Священник Анатолий Чистоусов, прятавший мирных жителей, русских и чеченцев, в подвале церкви Михаила Архангела, похищенный затем и убитый. Или тот ингушский мальчик, вместе с которым сама эта женщина школьницей стояла над обрывом в ожидании расстрела. 

Духи, обитатели города времен двух чеченских войн приходят в сны Полины своим ходом. Или посылают гонцов — то письмо, то звонок по ее финскому адресу, известному лишь посвященным: «Полина, расскажи про мою тетю, погибшую от бомбы с самолета». Или: «Почему ты до сих пор не рассказала про моего дедушку, которого зарубили топором?»

— Мои друзья, одноклассники, соседи всех национальностей уже ничего не могут рассказать: их разбомбили, зарезали, задушили, для них нет справедливости в этом мире. А я была свидетелем их гибели, и я должна рассказать, — говорит мне Полина Жеребцова. 

Некоторые называют Полину, ребенком начавшую вести дневник в родном городе Грозном, главным свидетелем чеченской войны. Другие говорят, что Полины не существует, ее документальные записи считают фикшеном или ложью. Сама она называет себя мирным воином и демонстрирует подлинники чеченского дневника. 

Мы говорим по скайпу, в Финляндии время московское, и я начинаю понимать, почему она до сих пор не рассказала про «чью-то маму, которую обокрали бандиты-чеченцы», и «чью-то тетю, к которой в дом ворвались русские контрактники и убили». Она просто еще не успела. Хотя свидетельствует с девяти лет. Полина Жеребцова вела свой дневник во время двух чеченских войн, как Анна Франк — в подполье, Таня Савичева — в блокаде, а Маша Рольникайте — в концлагерях.  

Лауреат премии имени Корчака и финалист премии имени Сахарова, автор документальной прозы, переведенной на многие языки и поставленной в театрах разных стран, в 2013-м Полина получила политическое убежище в Финляндии, а также высшую степень защиты от правительства этой страны. Она соблюдает меры предосторожности, и не так уж просто столкнуться с ней в супермаркете — можно только там, где она преподает или выступает (на Украине или в Швеции, например, читая лекции о том, как добыть воду, еду, выжить при артобстреле). Я успею заметить шелковую зеленую шаль — вместо хиджаба, который заставляли носить в ичкерийской школе, пятиглавый подсвечник с высокими свечами, выкрашенные в светлый, как у финок, цвет волосы и голубовато-белый зимний пейзаж в раме за спиной. Мы попытаемся говорить, как и собирались, «о красоте Севера» и картинах, которые Полина Жеребцова стала писать в эмиграции.

Но поговорим, разумеется, о другом.

И часто мне будет казаться, что на той стороне экрана с выключенным ради устойчивости связи видео она больше не сидит в кресле, а стоит на трибуне, очень уютным и плавным голосом говоря о своей позиции над схваткой («Моя сторона — это мирные жители. Я никогда не займу военную сторону политиков Ичкерии, политиков России»), о бесчеловечности войны, о том, что, пока подлецы делают свои гнилые делишки, гибнут люди и что такое не должно повториться (и мы обе знаем, что да, повторится). 

Еще чаще я буду думать, что слушаю сказительницу, странствующего аэда: «Я связана сотнями историй. И 20 лет спустя мои герои все еще приходят ко мне». 

Фатима

Ее домашним прозвищем было Будур.

— Записывала я все с самого детства украдкой, все надо мной потешались, считая это делом бесполезным, и дали прозвище из «Тысячи и одной ночи».

Книжная девочка, интеллигентная семья: бабушки — художница и актриса, дедушки — оператор телевидения и музыкант, мама пишет стихи, четырехлетняя Поля читает Шекспира. Грозный, Чечено-Ингушская АССР, 1985 год рождения. 

— Много раз в детстве я представляла себе, как Януш Корчак заходит в газовую камеру с детьми. Спрашивала себя: смогла бы поступить так же, как он? «О, Всевышний, не дай мне струсить и опозориться перед Тобой!» — просила я и каждый раз, обливаясь слезами, мысленно заходила в камеру вместе с воспитанниками детского дома.

Полиной ее звали до войны. 

На расстрел водили уже Фатиму. Второе имя, которое она стала носить вместе с «большим платком» (хиджабом) и приходом поголовной исламизации, должно было защищать от злых сил, как в старину новое имя спасало владельца от внезапной смерти. 

Российские военные вывели жителей руин из двора по улице Заветы Ильича ко рву и дали несколько автоматных очередей чуть выше головы. Фатима-Полина едва не упала в обморок. «Мы пошутили, катитесь отсюда, свободны! У нас тут зачистка». 

Никогда нельзя было угадать, какая сила за тобой придет. Та, которую будет раздражать немусульманское имя? Или та, что не привыкла к женщинам в хиджабах?  

Впрочем, странности начались еще раньше.

— Мир вокруг был прост: пять — восемь классов школы, дальше девочкам — замуж, парнишкам — работать на стройку, чинить машины.

А у Полины с мамой — библиотека почти в четыре тысячи книг, сундуки, полные дореволюционных писем, жалость к собакам и всей домашней скотине, идущей на убой. На дедушкин домашний телефон когда-то звонил Высоцкий… Белая ворона, девочка из многонациональной семьи, про которую точно не скажешь, чеченка ли, русская. 

До какого-то момента и не спрашивали. 

И то, что пугало соседей, еще до начала войны как будто бы говорило именно с ней. Настраивало окуляр. Затачивало слух. 

Старопромысловский район города Грозного (остановка «Нефтянка»), в котором в тесном и мирном соседстве жили самые разные народы, еще задолго до того, как пришла Смута, был «нехорошим райончиком». 

Врата

— Существовало городское поверье, что наши хрущевки по улице Заветы Ильича построены на старом кладбище. И действительно, как-то мама с соседкой сажали картошку (уже пришел к власти Дудаев, с пенсиями и пособиями в республике начались перебои, люди жили впроголодь) и вытянули из земли длинную девичью косу. Смородина в садах родилась там очень крупной, и особенно вкусными были персики и айва, а вот картошку старались не сажать, не копать глубоко… Однажды вечером к маме прибежали мальчишки: «Тетя, там привидение!» Мы пошли за ними, и, действительно, над дорожкой между садами завис сине-голубой силуэт. Вокруг стояли люди, старики читали кто Коран, кто «Отче наш», женщины закрывали от страха лица руками — и подсматривали одним глазком. Я схватилась за мамин халат. Тогда какой был дресс-код — халат да калоши… Еще много странного происходило. У некоторых соседей левитировали вещи. Из дома напротив сначала выскочила вся семья, а за ними вылетела кастрюлька. «Завелся полтергейст!» Кто-то им сочувствовал, другие смеялись. На нашу остановку «Нефтянка» налетали необъяснимые ураганы с гор. Соседка тетушка Марьям несколько раз видела в своей комнате черного кота, хотя никогда не держала животных, а тетя Валя и ее дочь Аленка из среднего подъезда, которые недавно похоронили своего Мурика, слышали его мяуканье. Однажды мы и другие соседи пришли к ним смотреть «Тропиканку», была сильная гроза, свет то вспыхивал, то гас, кто-то невидимый мяукал, и вот в темноте люди начали читать в страхе молитвы, мы с Аленкой напугались, а Мурику мама громко велела уходить в сад, туда, где его могила… По-разному с этими странностями пытались бороться. Вызывали священника, кто-то пробовал черную и белую магию, другие читали Коран. Но помогало временно. Мы все тогда как будто заглядывали в замочную скважину на территорию тьмы, просто еще этого не понимали. Все эти истории лишь предшествовали вратам ада. 

А потом пришла Смута. 

«Во время первой чеченской военные стреляли так, словно попали внутрь компьютерной игры», — напишет потом писательница Жеребцова в одном из своих рассказов.

— Все происходившее на улице Заветы Ильича в раннем детстве было для меня уроком, важным опытом, может быть, экзаменом, который я оценила, только когда началась война. Ведь чем душа более развитая у человека, тем жестче дается ему урок.

Пушкин

В войну в густых заброшенных садах с подшерстком крупной смородины, которую можно было продать по 100 рублей за полбанки, уже не левитировали привидения. На персиковых деревьях сидели снайперы. 

В нулевых годах, чтобы не умереть от голода и набрать смородины, подступавшей к Заветам Ильича, нужно было сначала договориться с духами сада. И Полина шла — в длинной юбке, большом платке — и декламировала Пушкина.

«Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей, — подавала она сигнал какому-нибудь волгоградскому парню не сильно старше нее, сидевшему в смородиновых кустах в районе остановки «Нефтянка» и скрытому трепещущей листвой. — Эй! Я Пушкина знаю. Не стреляй».

В мире уже давно начали происходить другие истории. В Ичкерии новогодняя елка стала символом язычества, в грозненской школе изучали хадисы, после уроков детей иногда водили на казни, масло и сахар до войны купить можно было по талонам, за нутрий, болотных бобров, отчаянно бились на рынках домохозяйки. Собак, из друзей человека превратившихся для радикалов в «нечистых животных», стали давить на улицах, вырезать им глаза, отстреливать. Дерматин на двери Жеребцовых был в ошметках от ножа. 

— Спасало, что отчим, муж матери, Рамзан был чеченцем и мои дальние родственники по отцу — чеченцы.  

Чтобы не слышать криков про «русских свиней» из-за фамилии, доставшейся от дедушки, она уходила в ванную и шумно переливала воду из одного ведра в другое. Этажи на Заветах Ильича съезжали друг на друга под бомбами, люди жили внутри развалин. Дед, ветеран Великой Отечественной Анатолий Жеребцов, погиб еще в начале первой чеченской — лежал в больнице с желудком, в здание попала бомба. Бабушка Элизабет была у себя дома на «Минутке», когда обрушилась ее многоэтажка, «даже тело не нашли». Полина с мамой Еленой, воспитательницей детского сада, Патимат и Лейла, как их стали теперь называть, торговали на рынке журналами. 

21 октября 1999 года на рынке произошел взрыв.  

Пылинки зла

Дневник Полины Жеребцовой: 

«22 октября 1999 года.

Я частично оглохла на оба уха — были сильный звон и полуобморочное состояние. Все вокруг плыло. Я услышала, как кто-то несколько раз сказал:

“Кто сделал Полинке добра — увидит его,

Кто сделал Полинке зла — увидит его”.

По-моему, это часть молитвы. И на самом деле звучит так:

“Кто сделал на вес пылинки добра — увидит его,

Кто сделал на вес пылинки зла — увидит его”.

Но в ушах звенело, и мне слышалось в полубреду свое имя в этих словах. К утру боль в ноге усилилась. Я пила обезболивающие таблетки и снотворное. Но боль становилась все страшнее. Едва я задремала, как наша кошка, почувствовав сквозь бинты кровь, пролезла под одеяло и вцепилась зубами мне в правую ногу.

<…> Врачи сразу объяснили: “Нужен рентген. Его нет. Отключили электроэнергию, а дизель куда-то пропал в суматохе”. Но меня все равно направили в операционную. В операционной, грязной и темной, на первом этаже гулял полосатый кот. Он терся о ножки стула и мурчал. В распахнутых дверях на пороге стояли заплаканные люди. Все было в крови. Обрывки одежды, какие-то простыни. Бегали люди. Они искали своих родственников и знакомых. Легко раненные ждали в очереди к врачу со вчерашнего дня. Сидя на полу и на стульях. Глухо стонали близкие тех людей, которые уже умерли в больничных стенах. Страшно кричала какая-то чеченка. У нее убило детей».

С семнадцати лет Полина Жеребцова будет работать журналистом в грозненской газете «Молодежная смена», внештатно сотрудничать еще с одиннадцатью изданиями и помогать правозащитнице Наталье Эстемировой собирать данные для доклада о ракете, выпущенной с позиций российских военных на крытый рынок южного города Грозного, когда, по официальной версии, погибло 140 человек — покупателей и продавцов. По неофициальной, пропавших без вести было около 500, раненых — 1000.

Дневник Полины Жеребцовой:

«26 октября 1999 года.

Мы расплакались, узнав, что в киоске для продажи конфет погибла девочка — моя ровесница. Ее старшая сестра и ее мама ранены! Убита соседка по рынку Роза, продававшая капусту, на восьмом месяце беременности, у нее остались сиротами семь детей, и многие другие. Заплаканные, мы купили хлеб, поехали домой. В автобусе ревели не мы одни. Пришли. Разогрели чай».

Доклад так и не будет опубликован. В двадцать семь Жеребцова получит политическое убежище в Финляндии.

Муравей в стеклянной банке

Жеребцовы, мать и дочь, бегут из Чечни в 2005-м: «Теракты так и не прекращаются — война фактически продолжается». Полину-Фатиму снова зовут Полиной. На полученную матерью Полины часть компенсации за жилье они снимают в Ставрополе полсарая — бывшую конюшню, отремонтированную под дом после Второй мировой. Полина учится заочно на психолога в университете. Переезжает в Москву с помощью Фонда Солженицына. Работает поначалу за еду и жилье. Потом — домработницей, няней. Потом преподает в московской школе историю и литературу. Выходит замуж за студента экономического факультета: на тот момент он работает охранником в том же доме, где и она. «Он единственный не сбежал со свидания, когда я начала рассказывать про свою юность».

— В 2010—2011 годах, когда я жила уже в Москве, мне приходили серьезные угрозы. Как-то прямо из машины вырвали пакет из рук с важными свидетельствами войны, от удара я просто упала на снег. Машина рванула с места и уехала. Меня трясло. После выхода книги «Дневник Жеребцовой Полины» на мужа напали около его работы. Ему пришлось сменить место. Мы думали, это пройдет. Но угрозы продолжались — и по электронной почте, и по телефону. Однажды в доме известной правозащитницы мне позвонили на сотовый и русский голос без всякого акцента сказал примерно так: «Если ты не прекратишь писать о Чечне, тебе не жить». Поскольку я включила громкую связь, все присутствующие это слышали. Когда в 2011 году вышел первый том чеченского дневника, за одну ночь на более чем тридцати сайтах появилась ложная информация, что это «художественное произведение», его автор «мужчина-фантаст», а сама Полина Жеребцова — «сказочный персонаж». Вбросы и фейки были всегда, и сейчас травля продолжается. В 2011-м мы решили уехать.

Финляндия встретила их лагерем беженцев. И там Полина делала то же, что и всегда, — записывала истории. Женщины из Молдавии, пробиравшейся в Грецию. Сомалийского пирата. Человека, получившего много «негативов», отказов в убежище, сбежавшего из шелтера и спрятавшегося от полиции в глухом финском лесу. Один архетип — и бесконечность вариаций. 

— Почему правозащитница Светлана Ганнушкина назвала вас главным свидетелем чеченской войны?

— Те, кто был на войне на самом деле, в основном все погибли, мало кто пережил в Чечне всю войну. Были русскоговорящие в 80% люди в Грозном, остальные прятались в селах — или им удалось выехать из республики. А нам некуда было ехать. Мы были дома. Вот поэтому… Я настоящий эксперт: я не была на войне набегами, в командировках, как военные, журналисты или сотрудники разных организаций, — я прожила на ней десять лет.

Но и из живших и переживших свидетельствуют далеко не все. 

Как замолчавшие, словно под пытками, старики Великой Отечественной, чей физический, нутряной опыт не вписывался в риторическую часть повестки народа-победителя, у которого мальчики не плачут и девочки — тоже. Как не свидетельствуют мертвые. Или те, кому заткнули рот. 

Девочкам с дневниковыми тетрадками всегда было трудно молчать.  

Редкий архетип. 

«Во вторую чеченскую в сознание людей проникло нечто мистическое, разрушительное. Мир смыслов переставал существовать. И каждый, кто находил любое, пусть даже наивное, объяснение нашего существования в аду, становился чуть ли не новым мессией, пусть и с невидимыми поклонниками, глядящими в оптический прицел», — в своей книге писательница Жеребцова возводит быт до бытия, а историю — до эпоса. Как будто опыт странной детской жизни на улице Заветы Ильича развязывает язык. Освобождает память. И дает возможность понять, что же все это было. И куда ушло.

Дневник Полины Жеребцовой:

«23 июня 1994 года.

Очередь за хлебом, в магазине дерутся.

Я принесла муравья. Он живет в стеклянной банке: там есть земля. Я читала в книжке, что муравьи строят красивые города, и решила посмотреть как. Пусть в банке построит!

26 августа 1994 года.

Отпустила муравья. Он так и не построил дворец в стеклянной банке. Наверное, просто не стал. Не захотел для меня. Или не смог один. Поля».

Издание ее дневников (в сокращении — 700 страниц) так и назвали: «Муравей в стеклянной банке». 

— Это про… одиночество? 

— Это про муравья. Потому что наш мир с казнями, убийствами чести, верой в джиннов, неожиданным благородством незнакомцев, щедростью отдать последнее, бесстрашием, когда сражается горстка людей с целой армией, очень похож на банку из стекла…

Со взорванного грозненского рынка ее вынес на руках Аладдин. 

Джихад слова

— Аладдин был другом Дауда, сына Кусум, рядом с прилавком которой мы с мамой торговали газетами. Когда Дауд ушел в лагерь Хаттаба, Кусум пыталась вытащить его и даже просватала меня, чтобы он одумался. Мне было 14 лет, мне нравился Аладдин, я ему тоже. Уже после смерти Дауда Кусум, которая по чеченским меркам была старушкой (в Чечне можно в 35 лет стать бабушкой, когда дочь подарит внука), указала Аладдину на жизнь Пророка, первая жена которого была намного старше его, и выскочила за Аладдина замуж — а я бы не пошла за него второй женой. Впрочем, дальше я уже не следила за этим сюжетом…

Примерно три тысячи шестьсот пятьдесят и одна ночь на войне. Шестнадцать осколков после взрыва на рынке. Несколько операций. Ноги ноют при непогоде. В вязаной шапочке с помпоном, очках с антибликом. И продолжает рассказывать истории.

— У нас это называется «джихад слова», — говорит мирный воин Полина Жеребцова, и мне слышится в этом сочетании то ли оксюморон, то ли истина, к которой приходишь, когда больше никуда не можешь прийти. 

Вернее, никуда выйти. Из стеклянной банки. 

Все ее тексты основаны на документальном материале. Только в этом году аккаунт Полины Жеребцовой на фейсбуке был атакован и заблокирован уже восемь раз — и каждый раз она создает новый.

— Вы запишите на всякий случай мой скайп, — напоминает она. Партизанская война продолжается. 

Джинн давно выпущен из бутылки — и задолго до того, как на улице Заветы Ильича стали стараться не сажать картошку. 

Это невозможно остановить. 

Об этом можно только рассказывать. 

— Меня преследуют, потому что ненависть выгодна в этом мире. После войны в Чечне вместо покаяния развязана травля, идут угрозы. Ведь для покаяния нужно сначала признать свои ошибки обеим сторонам конфликта. Но никто не хочет это делать. Мало кто готов проходить свои уроки, уходить достойно. Большинство просто перерождается… И, знаете, я бы тоже хотела сейчас не рассказывать истории мирных жителей Чечни, а писать картины, ходить на пляж, любоваться природой — у нас знаете как на Севере красиво? На юге звезды как светящиеся грозди винограда, а здесь в небе по ночам северное сияние, и я долго к этому привыкала. По улицам ходят росомахи, лисы, олени, зайцы — просто скачут стайками. Но я не могу только любоваться природой. Я должна рассказать. 

Элама ятку

Мемуаристика XVII—XIX веков, йога, живопись. Ее свободное от рассказов время.

— Это именно муж (он работает в социальной сфере, помогает людям) предложил мне взять в руки кисти и краски. Я пишу красоту северной природы. В этот момент война отступает, я транслирую энергию созидания, исцеляю — и исцеляюсь.  

Выставки художницы Полины Жеребцовой в Финляндии иногда проходят под псевдонимом. Хотя ее руку очень легко узнать. Просторные зимние пейзажи, дикие животные, сияние неба. Ее картины могли бы стать иллюстрациями детских книг, назидательных сказок любых народов, в которых век за веком отражается одно и то же. Жизнь, смерть, справедливость или «не».

— В Финляндии говорят: «Elämä jatkuu!» Здесь есть традиция вязать из яркой шерсти шарфики для деревьев и вешать их на березы и ели, встречая новую весну, приветствуя любовь. Это и есть «элама ятку». Если даже сгорел твой дом, умер ребенок, но ты жив — «Жизнь продолжается!».  

Смерть тоже.  

Главный герой картин маслом, которые пишет в эмиграции Полина Жеребцова, — северное сияние. Искусствоведы говорят, на них разлит свет, который можно услышать. Я думаю, только если слышал тьму. 

Она даже составила собственную классификацию аурора бореалис, дополнив саамскую. Сияние в виде лисьего хвоста приносит увидевшему его мудрость, широкая россыпь зелени, «небесные огоньки-свечи» предвещают перевороты. Небесных огоньков, говорят, не было над Финляндией еще с той войны. 

Финские и саамские старики верят, что, когда полыхает небо, это души умерших приходят одним глазком посмотреть на мир живых.  

«Ловец северных сияний» — так называют Полину Жеребцову в финских СМИ. Как будто можно перестать быть муравьем в стеклянной банке. 

А мне кажется, что Полина — Гомер.

Он тоже вел из слепой тьмы веков рассказ об одном городе в долгой осаде — и теперь его мертвые воины и мирные жители остаются живыми, и их даже проходят в школе. 

Полина Жеребцова там, в Лапландии, продолжает возводить свой Илион. 

— Я вела дневник в Грозном с девяти до двадцати лет. Когда я думала, что нас убьют под бомбами, то надеялась, что тетрадки не сгорят, кто-нибудь найдет их в руинах и прочитает — и люди поймут, что нельзя воевать.

Они все так думали.  

Дневник 14-летней Маши Рольникайте был издан под названием «Я должна рассказать». В словах Полины Жеребцовой мне аукаются истории из дневника Маши: волосы вмерзают в паркет неотапливаемой квартиры по улице Заветы Ильича, как в стены барака лагеря Штуттгоф, стельки обуви врастают в подошвы ног — обувь носили не снимая и там и там, — а крысы всегда оказываются милосерднее людей, где бы ты ни был. Это наслоение сцен, общность декораций, плавный микшерный переход из одной войны в другую как будто отверзают ход в пещеру адского Сим-Сима, освобождают путь в облачное хранилище зла, отчего мы легко приходим к итогу беседы: «Можно десять лет писать под бомбами дневники — это ничего не изменит, но, возможно, хоть один человек, прочитавший их, изменит свой путь». 

И тогда опять я как будто слышу Машу Рольникайте, которая за несколько лет до смерти в 2016-м очень бережно и аккуратно намазывает мне маслом белую булку в своей пустой питерской квартире рядом с площадью Победы: «Нет, люди не меняются. Но я должна рассказать». 

— На месте жертва и палач, — отвечает ей черное поле голосом Полины Жеребцовой.  

…Гомера, впрочем, тоже, говорят, не существует. 

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!