«Ребенок, которого бьют, научится либо бояться, либо угрожать»
Почему родители обижают детей, даже когда очень их любят и желают им благополучия? Как будет жить человек, которого били и унижали родители? Можно ли прервать традицию нескольких поколений воспитывать насилием? Обо всем этом мы поговорили с соучредителем центра «НеТерпи» Александрой Малаховой — психологом, гештальт-терапевтом, танцевально-двигательным практиком, которая работает со взрослыми, подростками и семьями с детьми. Центр «НеТерпи» — объединение психологов-волонтеров, которые оказывают бесплатную психологическую помощь пострадавшим от насилия
«Мы не видим, где власть заканчивается»
— Насилие над детьми и наказания связаны с властью. Что такое власть родителя над ребенком?
— С развитием ребенка задачи родителя многократно меняются. Когда ребенок еще беспомощен, родитель должен заботиться и защищать, но по мере роста ребенка задачей становится поддерживать этот рост и развитие автономности, постепенно расширять круг обязанностей и вызовов, с которыми ребенок справляется сам.
Порой случается перекос или залипание родителя в той или иной крайности: либо я до 30–40 лет пекусь о ребенке как о беспомощном существе и контролирую его, не даю принимать никаких решений, с детства подавляю его физически, либо я двухлетнему ребенку отдаю ту степень автономности, с которой он не может справиться.
Быть родителем — это балансировать в проявлении власти и поддержки, менять степень своего влияния в жизни ребенка.
Вопрос власти — это правовой аспект. Мы не видим, где эта власть заканчивается: если никто не знает, что происходит в семье, и никто посторонний не может остановить родителя, то власть безгранична. Если говорить о психологическом аспекте, то критерием могут быть такие вопросы: родитель своей властью пользуется на благо ребенка? Он учитывает интересы ребенка или у него другие мотивы: самоутверждения, самоосвобождения, индульгенции этой властью? Необходимо при этом понимать, что ребенок — отдельная личность — не мое продолжение, не мой питомец, не продукт моих фантазий.
— Иногда родитель может обидеть или ударить ребенка из страха за него. Что происходит с родителем в этот момент? Почему он так делает? Например, ребенок схватил нож, или бежит на дорогу, или пробует курить.
— Страх и беспокойство за ребенка — это забота о его безопасности. Но почему она выливается в такие небезопасные по отношению к маленькому человеку действия или слова? Что примешивается к этой заботе, отчего включается очень жесткий контроль? Если я волнуюсь, что подросток будет курить и пить, что логично сделать? Заорать, подтверждая, что родитель «против него», а группа сверстников, наоборот, «за»? Или как-то поговорить про жизнь, про здоровье, может быть, про свой опыт курения?
Я тебя бью и кричу вовсе не потому, что я хочу тебя чему-то научить, просто я в ответ делаю тебе больно автоматически. Ребенок своим непродуманным действием как бы включает мою личную уязвимость, беспомощность или повышенную тревожность, и моя реакция отвечает на эту угрозу — но вовсе не ради блага ребенка. Ведь, чтобы уберечь ребенка от ножа или машины на дороге, достаточно забрать нож, а потом рассказать об опасности.
«Меня тоже ругали и били»
— Может быть, родитель боится еще за последствия поступка ребенка, с которыми ему придется иметь дело? Вот он проглотит пуговицу — мне его везти в травмпункт, не придет вечером домой — мне идти его искать, а у меня сил на это нет. Может, родитель кричит и ударяет еще и от бессилия?
— Но тогда в этот момент родитель не видит реального ребенка и реальную ситуацию, а видит собственные фантазии о будущем.
И получается такая логика: я боюсь, что он покалечится, поэтому лучше я покалечу его сам — заранее. Физические наказания и словесные унижения — это то, что калечит личность, но в нашей культуре мы игнорируем, что слова порой «бьют» больнее, чем физическое воздействие. Я хочу хорошего для ребенка и для его будущего, а что я делаю прямо сейчас? Насколько мои действия прямо сейчас болезненны для ребенка или поддерживают его? Та среда, которую я создаю своим поведением, — насколько она питательна или ядовита?
Тут могут включаться объяснительные концепции, например, что меня тоже ругали и били, но я же вырос человеком достойным.
— Это очень распространенная фраза. Почему она ошибочна?
— Если мы смотрим на человека как на физическую оболочку или функцию, например, что человек — хороший работник, то действительно все приемлемо: человек не умер, продолжает функционировать — но счастлив ли он, доволен ли он собой?
Если мы говорим про ощущение благополучия жизни, связанное с качеством отношений, то тут все оказывается не так хорошо. И то, что родители меня били и обижали, на самом деле повлияло на меня. Только признать это очень сложно.
«Как живется в семье — так живется в мире»
— Родители объясняют, что бьют ребенка или кричат на него, чтобы воспитать: приучить к порядку, заставить делать уроки… При этом еще добавляют: «Ты мне потом еще спасибо скажешь». Но ребенок плачет и испытывает боль. Что происходит в этот момент в отношениях?
— Иногда любовь принимает странные искаженные формы, в том числе такие: я обижаю тебя для твоего же блага. Но нельзя найти клад там, где его не зарыли.
Если я хочу заложить в ребенка идею, что людей надо уважать, мне нужно дать ему этот опыт уважения. Если я хочу, чтобы ребенок был упорным и самостоятельным, то надо отдать себе отчет: как я сейчас отношусь к тому, что он упорно делает что-то, что мне не очень нравится? Какое поле для самостоятельного выбора я сейчас ему предлагаю?
— Как ребенок относится к себе и родителям, когда они его бьют?
— Мне кажется, важно понимать, что это не просто то, как ребенок в данный момент относится к себе и как относится к родителю, — это некие выводы, которые ребенок делает про себя на годы и десятилетия вперед: чего он достоин и каких отношений он заслуживает. Это выводы про близкие отношения и мир в целом: чего ждать от этого мира? Эти выводы ребенок понесет с собой во взрослую жизнь и, исходя из этого знания, будет строить отношения. Это происходит, конечно, бессознательно, потому что чем младше ребенок, тем больше родители являются представителями мира — по тому, как живется в семье, он делает вывод, как вообще живется в этом мире.
Родитель — это среда обитания для ребенка, как вода в аквариуме — для рыбки. То, чему он учится, зависит от этой среды, от того, что я транслирую, какие ценности я выстраиваю, какие отношения создаю. Если отношения с отцом угрожающие, ребенок будет его уважать? Нет, он будет его бояться. В угрожающих отношениях ребенок учится либо бояться, либо угрожать. И во взрослом возрасте мы видим последствия: человек боится сильных и угрожает слабым. Ребенок научится этому: кто сильнее, тот и прав.
— Как человек, который выучил в детстве «кто сильнее, тот и прав», будет строить отношения с людьми во взрослом возрасте?
— Я отвечу вопросом. Почему так важны отношения в родительской семье? Потому что ребенку опасно для жизни быть отвергнутым взрослым, младенец не выживет в одиночестве. Ребенок как угодно себя подстроит, отформатирует, откажется от своей инициативности, спонтанности, от каких-то эмоциональных реакций, от открытости — только чтобы быть удобным для значимого взрослого. И если взрослый требует послушания, дисциплины, то ребенок станет таким, лишь бы не потерять любовь родителя. Ребенок может сделать долгосрочный вывод, что лучше не проявлять себя, потому что так безопасней. И во взрослом возрасте у него будет такое ощущение: меня как будто и нет, я как будто функция — исполнительный, правильный, очень продуктивный, но живу как робот, меня ничего не радует. Это первый сценарий.
А второй сценарий, когда человек, повзрослев, будет конфронтировать с любым авторитетом, он не будет готов соглашаться ни с какой властью, например с начальником на работе, не будет готов подчиняться даже разумным авторитетам. Человек как будто развернется в такую автономность, где важно быть очень независимым, самостоятельным, чтобы никто не мог на него повлиять, — и с таким человеком очень трудно выстраивать близкие отношения.
Есть еще третий сценарий, по которому может жить человек, которого в детстве унижали или били его близкие. Этот выросший ребенок может стремиться стать мощным авторитетом и принижать других, строить и дрессировать, тем самым как бы компенсируя, восстанавливая справедливость: я был слабым и беспомощным, но сейчас я стану сильным и укреплю свое достоинство через принижение других.
Недосягаемая морковка
— Наверное, взрослый, который вырос из ребенка, которому часто говорили «ты бестолочь», «ты страшная», «ты ничтожество», постоянно чувствует, что он какой-то не такой, чтобы его приняли и любили. А уж если он кому-то понравился, такой неказистый, то будет радоваться этому, даже если к нему плохо относятся.
— Базовое ощущение безопасности в мире и в отношениях у такого человека в огромном дефиците. Поскольку нет опыта напитанности любовью, когда тебя по факту существования купают в любви и она в изобилии, ее не нужно заслуживать, то любовь для такого человека становится чем-то очень дорогим, он готов заплатить огромную цену ради одного только обещания любви. Такой человек готов поступиться чем-то важным, многое от себя отсечь в надежде получить любовь, которая чаще всего опять не оправдается.
Как в детстве ребенок себя подстраивал под родителей, так он будет готов сделать что угодно, чтобы получить хоть капельку любви от партнера.
Для него будет нормальным, что партнер предъявляет огромные требования и хочет изменить его под себя. Это удерживает в абьюзивных отношениях: человек живет надеждой получить любовь, и это недосягаемая морковка.
Скорее всего, взрослые близкие отношения он будет выбирать угрожающие, небезопасные. Потому что организм привыкает к определенному уровню гормонов стресса и в спокойной ситуации ему скучно. В более здоровом варианте он займется рискованными видами спорта, а в менее здоровом — будет находить отношения, в которых много страха, опасности, угроз. Потому что это привычная среда обитания.
«Дать себе время»
— Часто родитель начинает кричать или бьет ребенка от бессилия, обиды или злости. Потому что нет никаких сил объяснять. Но этот крик или удар не исправляет поведение ребенка. Что нужно делать иначе?
— Давайте возьмем пример: ребенок лет восьми — десяти вылил в унитаз дорогие мамины духи. И тут есть мамины чувства: расстройство, возмущение, злость. А если мама, например, по рукам даст, или шлепнет, или накричит, то чему научит ребенка? Какой вывод он сделает? Что маму нужно бояться, мама бывает страшная. Он не поймет, что духи дорогие и любимые, потому что ему это не объяснили, и он не понял, почему маме грустно их потерять.
Мне нравится разделять наказание и естественные последствия поступка, с которыми ребенок сталкивается и обретает новый опыт. Разбил чашку, естественное последствие: «Убери, подмети, пожалуйста» — тут нет яркой эмоциональной реакции родителя, она остается за скобкой.
Важно, чтобы родитель мог эту эмоциональную реакцию переварить и выдать в уже переваренном виде, например: «Это моя любимая чашка, я очень расстроена». Если более старший ребенок вылил духи в унитаз, можно попросить с карманных денег возместить часть или подарить вместе с папой такие духи на праздник.
— Когда вы говорите про духи или чашку, вы говорите о каком-то зазоре между эмоциональной реакцией, когда хочется все разнести от ярости или обиды, и моментом, когда мама что-то говорит ребенку. Как будто между реактивными чувствами и обращением к ребенку есть какое-то время и пространство. Можете про это рассказать?
— Есть некая пауза между тем, когда я вспыхиваю, и тем, когда что-то говорю ребенку. Эта пауза и это пространство не существуют сами по себе, нам, родителям, нужно учиться создавать его для себя.
Например, в истории с духами я могу издать какой-то звук досады, или злости, или ярости, но звук сделать не адресованным ребенку. Он будет выражать мое состояние, но не выливаться на ребенка в формате «иди сюда, сейчас получишь». Взять две минуты, закрыться в ванной, включить воду и порычать, повыть, умыться холодной водой, чтобы снизить свою эмоциональную реакцию, прежде чем я пойду к ребенку.
Тогда эмоции, которые захватили меня, не будут такими тотальными и не будут диктовать мое поведение. Я смогу сама управлять своим состоянием и делать выбор, что сказать, как отреагировать. Нам нужно создавать это пространство, где я могу эту реакцию трансформировать и переварить.
— То есть родителю сначала нужно себе уделить это внимание и себе дать возможность пережить эмоции, а потом у него появятся ресурсы выйти в позицию родителя?
— Да, верно. Потому что если мы честно посмотрим, то вряд ли такое сильное расстройство вызывают именно вылитые духи, скорее всего, за этим стоят какие-то эмоциональные раны. Например, постоянное сомнение в том, что меня любят и ценят, и тогда вылитые ребенком в унитаз духи становятся для меня подтверждением, что в семье ко мне бесцеремонно относятся, меня не уважают. Без злого умысла поступок ребенка может попадать в какое-то больное место из прошлого опыта.
Сильная эмоциональная реакция будет рождаться именно из этого больного места, и это страдание, скорее всего, не из взрослой части, а из детской, беспомощной, уязвимой. Тогда важно на эту паузу посмотреть как на пространство саморегуляции, как на время позаботиться о своей детской части, которой больно и обидно, ее утешить. Чтобы потом иметь возможность вернуться во взрослую позицию и из нее идти общаться с реальным ребенком.
«Стоит попробовать измениться, чтобы чувствовать себя хорошим родителем»
— Получается, если в моей семье поколениями дети воспитывались через насилие, то мне сложно прервать эту цепь. Если моих родителей били, меня били, то мне предстоит очень тяжелая работа, придется себя трансформировать изнутри. Скажите, а какие бонусы я получу, если изменюсь? Зачем вкладывать силы в эту работу?
— Я бы вот как рассуждала. Родительство — очень длительное занятие, ежедневно больше 18 лет, и то, как я взаимодействую с ребенком, определяет качество моей жизни. Если я на него кричу, его бью, то не только ребенок страдает в этих отношениях — вряд ли родитель счастлив, когда срывается. Многие испытывают чувство вины, ощущают себя неуспешными родителями. Это сомнительное удовольствие — почти 20 лет чувствовать, что у тебя не получается одна из основных ролей в жизни.
Если попробовать меньше кричать, меньше шлепать ребенка — например, раньше я срывалась три раза в день, а теперь два, — то у родителя чаще будет появляться ощущение себя достаточно хорошим человеком и автором жизни. Мне кажется, ради этого чувства стоит попробовать изучать свои реакции и менять их. Для чувства удовлетворенности, что я достаточно хороший родитель, а иногда так и вообще молодец.
— Если родитель понимает, что хочет научиться общаться с ребенком не криком и шлепками, а как-то иначе, и готов прийти к психологу, через что придется пройти, что с собой делать? Нужно себя ломать, перевоспитывать?
— Я бы весь процесс терапии описала так: автоматические реакции — то, что срабатывает без нашего контроля и желания, просто выскакивает из меня, — мы стремимся перевести в более осознаваемые, управляемые реакции и действия. Чтобы я понимала, что запускает мою реакцию, и успевала сделать выбор, как мне реагировать.
— Что ждет человека на терапии?
— Сначала мы фокусируемся на том, что человека привело к психологу: почему он решил прийти? Чего он хочет? Потом обязательно исследуем, в какие моменты у него получается быть хорошим родителем, где привязанность с ребенком сохранена. А потом обсуждаем, в какие моменты и из каких ценностей человек кричит или бьет ребенка.
Мы разделяем личность человека и его способы обращаться с ребенком — неэффективные, пугающие способы. Мы внимательно разбираем, ведут ли способы, которые мы используем, к нашей цели: научения ребенка чему-то новому, донесения правил — важно, чтобы родитель увидел и признал, что крик и удары не помогают воспитанию.
И тогда мы исследуем конкретные случаи: откуда эти способы, как они срабатывают, что является спусковым крючком, как реагирует ребенок, как чувствует себя после этого родитель?
Разбирая конкретные ситуации, мы можем увидеть: это недостаток навыка эмоциональной саморегуляции? Или навыка регулировать конфликты? И тогда мы осваиваем эти способы и навыки.
А можем увидеть отсылку к прошлому опыту. Например, в детстве на меня часто кричала мама или бабушка, и поэтому любой крик вгоняет меня в ступор, я хочу срочно это прекратить. И поэтому, когда ребенок плачет, я не могу ему посочувствовать, я просто хочу его заткнуть, потому что мне это невыносимо. В терапии с таким клиентом нам важно вернуться в его детство и увидеть, как этот ребенок был наедине с чем-то невыносимым и неподвластным. И когда мы уделим этому время и вернем нашему внутреннему ребенку чувство безопасности, тогда клиент сможет понемногу возвращаться во взрослую позицию. И уже из состояния большей устойчивости и ощущения «я взрослый, я понимаю свои чувства и могу управлять своим поведением» родитель сможет посмотреть на своего реального ребенка, который прямо сейчас плачет, и помочь ему.
Это интервью мы подготовили совместно с Ad Rem — командой опытных юристов и адвокатов, которые занимаются сложными делами об опеке детей, помогают женщинам и детям, пострадавшим от дискриминации, домашнего и сексуализированного насилия. Исследователи команды анализируют и представляют общественности актуальные вопросы защиты прав женщин и детей.
Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в нашей стране. Мы уверены, что их можно преодолеть, только рассказывая о том, что происходит на самом деле. Поэтому мы посылаем корреспондентов в командировки, публикуем репортажи и интервью, фотоистории и экспертные мнения. Мы собираем деньги для множества фондов — и не берем из них никакого процента на свою работу.
Но сами «Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям. И мы просим вас оформить ежемесячное пожертвование в поддержку проекта. Любая помощь, особенно если она регулярная, помогает нам работать. Пятьдесят, сто, пятьсот рублей — это наша возможность планировать работу.
Пожалуйста, подпишитесь на любое пожертвование в нашу пользу. Спасибо.
Помочь нам
