«После нас тут будет жить мутант»

С Павлом мы встречаемся в его мастерской у трех вокзалов — самой настоящей мастерской художника, какие были и десять лет назад, и пятьдесят. Две заляпанные краской комнатушки: в одной — рядами у стен картины, в другой — чистый холст на стене, краски в тюбиках, старенькое кресло. Ну и компьютер, третий глаз, — куда ж без него! Павел только вернулся из Дзержинска, в котором вырос и где недавно прогремели взрывы на химическом производстве. Говорим, само собой, о взрывах, о родственниках и о «Промзоне» — главной героине творчества Павла в последние годы.

Взрывы и кирпичи

— В Дзержинске еще везде видны следы этих взрывов. Выбиты окна, целые рамы, где-то нет стекол.
Это была суббота. Многие уехали из города на дачи — ничего не видели и не слышали. А когда вернулись, обнаружили, что на балконе, например, снесло целиком раму. У моего друга отец любит кататься на велосипеде. Он был в лесу недалеко от завода, где произошел взрыв. Его сбило с велосипеда взрывной волной. Он говорит, было ощущение, что земля превратилась в желе. Пропали все остальные звуки. Их просто снесло ударной волной.

Но в первые же дни очень много окон заново остеклили. Образовалось волонтерское движение, молодые люди быстро все прибрали, они целыми днями там, наверное, работали.

В моем детстве вечно говорили, что мы живем «на пороховой бочке». И что если в промзоне вдруг взорвется хотя бы одна цистерна с окисью этилена, то всему городу крышка.

В западной промзоне у нас два завода — «Кристалл» и имени Свердлова — выпускают взрывчатые вещества. На них и на полигонах рядом что-то бахало регулярно, но об этом не говорили. Такого сильного взрыва, как 1 июня, старожилы не припомнят. И за год там произошло уже несколько взрывов. Поговаривают, что производство взрывчатки стало интенсивнее, — ВПК активизируется.

В детстве я очень боялся атомной войны. Помню бомбоубежища в соседнем дворе, разговоры взрослых, что это может случиться в любой момент. Особенно после Чернобыля. Мой детский страх — это бомбоубежище и то, что придется в таком месте умереть — в скоплении людей, в темноте и тесноте. Я недавно попал на один завод и нашел там неплохо сохранившееся бомбоубежище — совершил экскурсию в свой страх.

Дзержинск моего детства был очень криминальный. Территорию города делили между собой бандитские группировки. Они регулярно дрались, устраивали облавы. Просто пройти из одной точки города в другую было невозможно. Окружала стая маленьких бандитов, они требовали вывернуть карманы. Снимали цепочки, часы, куртки и шапки. Они должны были каждую неделю сдавать для своих авторитетов на зону какое-то количество денег, табака и чая. Поэтому я никогда не носил с собой денег, да у меня их и не было. Я ни разу ничего не отдал.

Восточная промзона. Скриншот из фильма «Химзавод»

У нас была классная руководительница, которая считала воспитательную работу своей прямой обязанностью. Однажды утром мы приходим в класс и видим, что на втором этаже вся аудитория — в обломках кирпичей. И ни одного целого стекла. Все разбито. Это была осень, холодно, мы учились в куртках, пока кабинет не остеклили заново. А когда остеклили, окна разбили снова. Наверное, она кому-то из учеников сказала что-то обидное, а в Дзержинске тогда за слово могли и убить. Такие были порядки.

Мускулистые петухи и «белое море»

Моя бабушка приехала в заводской поселок из глухой деревни. Устроилась работать на химический завод. Это было почти безальтернативно в 30-е годы, потому что коллективизация высасывала все соки из деревни. У них увели корову, лошадь, нужно было работать в колхозе за трудодни. И никаких перспектив. А молодежь вербовали на индустриальные стройки. Это давало путевку в жизнь. У человека, который становился горожанином, появлялся паспорт. Так бабушка оказалась в Дзержинске — в поселке, окруженном заводами, которые все время дымили.

Сначала бабушка устроилась на заливку авиабомб химическими отравляющими веществами. Это было очень тяжело, опасно и вредно. Но, по ее рассказам, она была счастлива, что появилась возможность есть досыта. Ей казалось, она попала в райское место.

Через год ее перевели на менее вредный участок — производство органического стекла. Советский плексиглас активно использовали в войну — делали иллюминаторы для подводных лодок, остекление для самолетов, призмы для танков. Бабушка занималась этим много лет. И, конечно, у нее совсем другие были взгляды на жизнь. Она говорила, что мы живем в самое счастливое время.

Хотя даже я отчетливо помню голодное начало 90-х. У нас тогда дома в ванной жили цыплята. Бабушка их купила на рынке, а потом выяснилось, что это были сплошь петухи, тридцать голов. Они жили сначала в ванной, потом в темном подвале. Мне кажется, мы вывели какую-то новую породу этих петухов, потому что они клевали силикатный кирпич — могли склевать половинку кирпича за несколько дней. И все время дрались. У них были очень мощные лапы. Когда мы их перевезли на дачу, они могли разогнаться и перебежать через забор высотой до 2,5 метра. Пришлось постригать им крылья. Такой табун воинственных свободолюбивых петухов. Есть их было невозможно — у них было очень жесткое мясо. Варили часа по 3, по 4, наверное. Но сварить никак не могли, потому что это были чистые жилы.

Мой папа родился в том же поселке, куда приехала бабушка. И работал всю жизнь в радиусе двух километров от этого места. Поговорка «Где родился, там и пригодился» точно про него. Он почти на всех дзержинских заводах восточной промзоны работал.

Все, что связано с промзоной, никогда меня не интересовало. Казалось, там только тяжкий труд, загазованность и нечеловеческие условия. Когда мы ехали мимо завода в сад или в деревню к родственникам, дышать было просто нечем. Мы быстро-быстро задраивали окна в машине, и папа дежурно шутил: «Дышите глубже, проезжаем Сочи». У нас был садовый участок совсем рядом. Я помню эти запахи с детства.

«Белое море». Скриншот из фильма «От Белого моря до Черной дыры»

И только когда начал заниматься проектом «Промзона», я понял, что это пахло «Белым морем» — огромным резервуаром примерно километр на километр, его построили в 1973 году и туда сливали шлам — отходы одного гигантского производства. «Белое море» — народное название этого шламонакопителя. Второй отстойник, удостоившийся народного названия «Черная дыра», — карстовая воронка, в которую долгое время нелегально сбрасывали отходы. Хотя по классу опасности их нельзя было хоронить в открытых резервуарах.

Цеха в лесу и призраки в библиотеке

Я никогда не интересовался историей заводов. Вообще краеведение для меня было синонимом слова «скука». Но однажды, через много лет, когда я уже уехал и из Дзержинска, и из Нижнего, жил в Москве, папа сказал, что есть возможность пойти на один из заводов, где он работал. Что он может мне сделать пропуск. Так я впервые оказался внутри полуразрушенного производства.

Мы пытались найти папин 33-й цех. Он был нашей семейной легендой. Но от него не осталось ничего. Даже следа. На его месте выросли деревья. Потом папа предложил мне поехать посмотреть, что осталось от поселка, где он родился. Когда мы вышли из машины, увидели густой лес сорняковых деревьев. И тогда я понял, что недавнее прошлое, которое еще помнит папа, еще даже не ставшее историей, уже почти исчезло. Меня эта мысль поразила.

Я стал записывать рассказы родственников и сделал из них первый фильм. Потом все чаще приезжал в промзону, бродил по заводам. Записался в филиал Ленинской библиотеки, где можно было найти заводские газеты, и пролистал их все. Наверное, я единственный в этой библиотеке брал их в руки. У меня было ощущение, что как их положили в каком-нибудь далеком году, так они и лежали. Все эти годы ждали своего читателя.

Просматривая газеты, я обратил внимание на портреты людей и подумал, что вижу, скорее, призраки людей, их отображение в истории. Смотрю на лица, одежду, прически, а вижу время, которое их породило. В итоге я сделал большую серию портретов, которую назвал «Доска почета».

Потом стал просить папу записывать свои заводские истории. Из них сложилась целая книга, которую у меня получились издать совместно с галереей «Триумф» и фондом Генриха Белля. Книгу мы назвали «Без противогаза не входить!». Отрывки из нее я включил в экспозицию выставки «Промзона». Рядом с картинами, изображающими пустые цеха, в том числе те, где работали бабушка и папа. Какие-то из них развалились, какие-то просто снесли. Что-то я успел застать и нарисовать. Картины были совершенно неодушевленными, холодными, отстраненными, а рядом — живые тексты со своеобразным заводским юмором, рассказанные языком из другого времени…

В какой-то момент я понял, что не все можно увидеть с земли. Пришлось научиться управлять квадрокоптером. И после очередной съемки я был просто ошеломлен. Отстойники, по сути ямы с грязью, сверху вдруг оказались совершенно удивительной абстрактной живописью. Может быть, более живописными, чем мои картины.

Кроме отстойников, я снимал много всего другого. Например, в полностью разрушенном поселке остались какие-то круглые, квадратные, прямоугольные выложенные кирпичами ямы. Это были погреба, в которых жители бараков хранили свои соленья, варенья, припасы. От бараков не осталось ничего, даже фундаментов, а погреба есть до сих пор. Я придумал, что разожгу во всех них костры и буду снимать сверху. Но, когда я туда приехал для съемок, ударил сильный мороз, было, наверное, минус 25, костры плохо занимались и быстро гасли. Но тлеющие эти ямы я все-таки снял. И папа, который взялся помочь мне с разведением костров, стоя на краю одной из ям, неожиданно прочел целое посвящение людям, которые жили в поселке, — это стало эпизодом фильма.

Графитовые стержни и бизнес военнопленных

В моей «Промзоне» есть большой раздел «Музей», в котором я собрал разные артефакты. Например, использованные графитовые стержни-аноды. Сейчас, после сериала «Чернобыль», это звучит особенно устрашающе. На заводах для электролиза использовали графитовые элементы, которые накапливают большое количество токсичных веществ. Отработанные стержни вывозили, но вместо того, чтобы утилизировать, водитель обычно заворачивал в ближайший поселок, а там как раз дефицит дров, не проведен газ, и люди за символические деньги охотно покупали себе этот графит и топили им свои дома. При сжигании графит выделял диоксины и множество всего из таблицы Менделеева. Люди травились, страдали болезнями органов дыхательных путей. Несколько таких графитовых стержней я показал на выставке — нашел их в поселке рядом с каким-то курятником.

Графит. Инсталляция

Когда я собирал информацию для «Музея», мне попалась книжка, которую написал человек, проживший 6 лет в советских лагерях. Немецкий летчик Клаус Фритцше. Он был сбит во время второго или третьего боевого вылета в 1943 году под Астраханью. Жил в разных лагерях, в том числе на территории Дзержинска. В нашей промзоне было два гигантских лагеря, в каждом по несколько тысяч заключенных.

В книжке оказалось много таких подробностей, которые я даже не мог себе представить. Например, что немецкие военнопленные организовали теневой бизнес. Они настолько приспособились, вжились в реалии того времени и места, что чувствовали себя как рыба в воде. Во второй половине 40-х годов они нашли способ барыжить солью для химических реакций, которую привозили по Оке. Целыми мешками воровали эту соль. Расфасовывали и через подкупленных охранников поставляли на местный рынок. Они сумели открутить стенку от холодильного оборудования, которое привезли из восточной Германии в виде военного трофея, чтобы смонтировать в Дзержинске. Один пленный знал, что в этом оборудовании есть серебряная стенка. Военнопленные в суповом котле вывезли стенку к себе в лагерь и потом в подвале, в импровизированной мастерской, паяли ювелирные изделия и также поставляли их на местный рынок. Потом это трофейное оборудование долго не могли наладить.

Фрагмент переписки с Клаусом Фритцше. Инсталляция

Фрагмент переписки с Клаусом Фритцше. Инсталляция

В конце войны в немецкую армию мобилизовали всех подряд. Так в лагерь попали люди из берлинского национального оркестра. Они составили лагерный оркестр и играли согласованный с начальством репертуар, гастролировали по местным клубам и ДК. А тот самый Клаус Фритцше выступал в роли конферансье, потому что выучил русский язык по учебникам и был на хорошем счету у начальства.

Я нашел в Сети электронный адрес и написал Клаусу письмо — по-русски. Думал, раз он выучил в лагере русский, вдруг сможет прочитать. И он мне ответил по-русски. Был рад, что я обратился к нему с вопросами. У нас завязалась интересная переписка, которую я потом опубликовал на выставке. Клаус прислал мне свою фотографию на фоне строящегося корпуса казармы в 1946 году. И вторую: он на фоне этого же самого корпуса, но уже в 2000 году. Казарма превратилась в руины. И вновь меня это поразило: сколько всего может вместить человеческая жизнь!

Фото экспозиции. Доска почета. 2015-2019. Инсталляция. Коллекция Газпромбанка

Мой папа много рассказывал о своей работе на химических заводах. Когда я родился, нужно было зарабатывать, поэтому он устроился на очень вредное производство — там больше платили. В папиной книге есть рассказ «Халкин-гол» о том, как он там работал. Мы с папой попали в этот самый цех, он стоял в руинах и рассказывал — я сумел это заснять. И написал картину с этим цехом.

Таких пересечений в моем проекте довольно много. Одна и та же тема развивается, получает продолжение в других залах. Поэтому на выставку люди часто приходили по несколько раз. Были люди из Дзержинска. Для земляков это тоже стало откровением. «Мы никогда не думали, что рассказы наших бабушек и дедушек могут быть чем-то ценным. Надо обязательно расспросить их поподробнее», — говорили они. Интерес к воспоминаниям родственников, который, может быть, мне удалось пробудить, я считаю самым главным успехом выставки.

Рассказ папы

«Халкин-гол», завод «Корунд», цех диизоцианатов, 102-й отдел. 1980 год

Дело было в ночную смену. Некоторые процессы — приготовление растворов, ректификация, отдувка, фильтрация — выполнялись с технологическими перерывами. Во время таких перерывов сменный персонал собирался в курилке, чтобы передохнуть и перекурить. Очень популярной была игра в «коробок». Спичечный коробок подбрасывали щелчком с края стола и в зависимости от того, на какую плоскость он вставал, начисляли очки: 0, 1, 5 или 10. Проигрывал тот, кто последним набирал 21. Проигравшему надевали на нос внешнюю часть (обечайку) коробка, а он должен был ее снять без помощи рук исключительно посредством мимических мышц. Неудачнику приходилось корчить рожи и трясти головой, что давало возможность остальным участникам посмеяться и пошутить над ним.

Бабушка и папа художника. 50-е. Фото из семейного архиваФото: из личного архива

В ту ночь таким горемыкой оказался Гена Гусь, обладатель редкого по своим размерам носа, на который с большими трудами напялили обечайку коробка. Надо заметить, что Гена Гусь был старше многих из нас. Кличку Гусь он получил не только благодаря носу, но и потому, что жил в поселке и разводил гусей. Это обстоятельство давало нам, городским парням, массу возможностей для шуток и подначиваний, на которые Гена очень злился. Можно себе представить, что происходило в курилке, когда он, морщась, брызгая слюной и матюгаясь, безуспешно пытался стряхнуть коробок с носа. Наконец терпенье его кончилось и бешеный Гусь, окрестив нас е*** козлами и баранами, выскочил из курилки, пообещав нам устроить «Халкин-Гол», что, по его мнению, было верхом апокалипсиса.

Обитатели курилки не приняли близко к сердцу его обещание, поскольку и раньше Гусь обещал «Халкин-Гол» многим его обидчикам. Гомерический хохот от этой «клоунады» еще не стих, когда в дверном проеме курилки показался Гусь в противогазе. В руке у него была резиновая перчатка, наполненная жидким фосгеном. Из-под противогаза раздалось нечленораздельное мычание, но все поняли, что речь про «Халкин-Гол». Перчатка полетела на пол, фосген мгновенно испарился, наполнив курилку запахом прелого сена, характерного для смертоносного отравляющего вещества. В обычных условиях все должны были погибнуть. Но с нами ничего не случилось: мы не расставались с противогазами даже в курилке и умели, задержав дыхание, надеть их за считаные секунды. Гену, конечно, поймали и надавали пинков, но незлобно. Подумаешь, фосген!.. Привыкли.

Песок на рельсах и мутант в шламе

Самый последний зал мне хотелось сделать про настоящее — про то, что происходит сейчас и не только с заводами, а вообще с городом. Название «Песок» напрашивалось само собой. Это то, на чем был построен город, материал, ставший основой для строительства заводов. Все сделано из силикатного кирпича, из песка, взятого с карьеров рядом с заводами. Вся эта территория, по воспоминаниям первых поселенцев, — песчаные поля. Я подумал, что песок — это мощный образ.

В Дзержинске очень много нелегальных карьеров вокруг заводов восточной промзоны. Карьеры стихийные, и так же стихийно их засыпают разными отходами — обломками цехов, мусором. Я написал такой типичный пейзаж с карьером и мусором.

Другая работа называлась «Рельсы». В Дзержинске, когда его строили, появилась трамвайная линия, соединившая новый город и две промзоны. Линию прокладывали в очень тяжелых условиях, потому что не было никакой техники.

Люди работали вручную после своей смены на заводе: таскали песок носилками, таскали рельсы, выравнивали местность. Это была настоящая народная стройка. Потом трамвайные линии разрослись и покрыли всю территорию Дзержинска, соединили все значимые места города. Разветвленная трамвайная сеть росла до начала 90-х годов, а потом заводы начали приходить в упадок. Содержать трамвайную линию стало очень дорого. Сначала закрыли маршруты, которые вели к заводам, потом демонтировали и все остальные. Я изобразил момент, когда рельсы еще оставались, но их уже покрыл песок — на картине стихия вновь захватывает инфраструктуру, построенную человеком.

Еще один показанный на выставке объект, найденный на одной из заводских свалок, — мутант. Он сидел в аквариуме и пугал посетителей в самом конце экспозиции.

На что он похож? Не знаю даже — на гриб, на какую-то биологическую форму. Очень странная штука.

Фото экспозиции. Павел Отдельнов. Мутант. Найденный объект. 2017. Из проекта ММОМА «Промзона», 2019

На свалке я нашел их целую колонию. Выглядели они очень мерзко. Как разлагающийся мозг. Мутанта я законсервировал в стеклянном кубе — в шламе, возле которого его нашел. Людям на выставке хотелось его потрогать или сфотографироваться с ним.

Я думаю, мы на Земле как вид не навечно и после нас тут будет кто-то жить. Может быть, этот самый мутант.

В тексте использован отрывок из книги Александра Отдельнова «Без противогаза не входить!».

В этом материале используются упоминания и ссылки на Фонд им. Генриха Белля, который признан в России нежелательной организацией.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!