«Ветераны войны, которой не было»

11 декабря 1994 года подразделения Объединённой группировки войск (ОГВ) из частей Министерства обороны и Внутренних войск МВД РФ вступили на территорию Чечни. 25 лет спустя художник Слава Птрк совместно с группой «СБПЧ» готовят к выходу клип на песню «1999». Участники этого проекта собрали двадцать интервью с ветеранами первой и второй чеченских войн; часть воспоминаний вошла в выпуски подкаста «Такого никогда не было» об историях обычных людей, которые лицом к лицу столкнулись с событиями, изменившими их жизни. «Такие дела» публикуют фрагменты интервью участников боевых действий — о том, как попасть на войну, как выжить и вернуться собой.

Вячеслав, полковник

Это был 1999 год. Только перевелся во внутренние войска Министерства обороны. Приехал в Ростов-на-Дону, призвался, и буквально через пару месяцев начались командировки. Тогда Чеченская Республика была… Вокруг нее были заставы — так называемые тактические группировки были созданы, и на этих тактических группировках составлялись заставы, где несли службу, дабы предотвратить проникновение бандгрупп на территорию Российской Федерации. 

Контртеррористическая операция в Чеченской Республике, 1999 годФото: Владимир Сварцевич/архив Анастасии Сварцевич

В один из вылетов тактической группировки «Моздок» началась активная кампания вторжения в Дагестан. Это было трудно, это было тяжело, не хватало связи, не хватало разведывательных данных по боевикам, непосредственно на местах не хватало взаимодействия между различными силовыми структурами. Наши подразделения в основном состояли из срочников, которые не могли сравниться с боевиками. Подготовка у них [боевиков] была великолепная, техническое оснащение хорошее, плюс специфика горно-лесистого рельефа, минирование дорог перемещения федеральных сил. Тем не менее отпор был дан. Народное ополчение Дагестана, местные жители также создали формирования, которые на начальном этапе несомненно помогли нашим — перекрывали некоторые направления наступления боевиков.

Поначалу, конечно, было очень сложно. Палатки, отопления нет, воды нет, питание с перебоями. Иногда питание было ужасным: китайская тушенка, состоящая из соевых волокон и воды, килька в томате — перечислять сложно. Внутренние войска снабжались получше, Минобороны — хуже. Это было традиционно в первую чеченскую кампанию. Друзья рассказывали, и во вторую так же. Чем могли делились, помогали, особенно не там, в штабах, а на земле. Если районы сосредоточения были рядышком, то такая помощь между бойцами была.

Позиция моя была такая: это действительно зло. Это действительно чудовищно было — то, что они творили, боевики. На тот момент очень легко распространялась информация о бесчинствах, которые творили они на территориях, когда захватывали заставы, наших военнопленных, отрезали им головы, бравировали перед камерой. Несомненно было желание всю эту заразу истреблять любыми способами. Никакой гуманности, попытки оправдать их не было. 

Там все было по-боевому: есть враг, есть задача. Каждый знал свой маневр и знал, что, если он будет некомпетентен, он проиграет. Было в какой-то степени легче, чем в мирное время.

Обсуждение приказа на войне — вещь сложная. Командир, командующий, отдающий приказ, работает со всей информацией, а подчиненный не знает всего, может интерпретировать приказ по-своему и не вполне объективно. Я, в общем-то, находился в штабах, которые планировали операции, знаю, с какой дотошностью там работали. Офицеры не спали ночами над этими картами, висели над ними сутками, старались учитывать и разведывательные данные, и данные аэрофотосъемки, радиоперехват.

Для нас было аксиомой, что создание Халифата — это не вымысел, а реальные планы. Сомнений в том, что мы выполняем государственную задачу, важную, — родину защищаем, никаких нет.

Патриот — это человек, который поступает по совести. Не предает свои убеждения, своих товарищей, любит свою родину, мать, отца, чтит слабых, больных, принимает эту культуру, которая его воспитала. Не будучи патриотом, как, допустим, отдать свою жизнь за родину, за свое государство? Вторая чеченская кампания, конечно, несла угрозу государству и родине, соответственно.

У людей разная психика. Для кого-то это тяжелые последствия, травмы психологические, а для кого-то определенный этап жизни. Понятно, что у людей крышу рвало, и неадекватные поступки были.

[Мне] обидно было, что за счет войны как-то поддерживал более-менее финансовое положение семьи нормальное. Обидно было, что только за счет войны, а не службы на гражданке, но финансовая поддержка была минимальная, как участнику боевых действий копейки были. Ту миссию, которую мы выполнили… Не должна она быть оценена так низко.

Георгий, старшина

Ветераны обеих чеченских кампаний — это ветераны войны, которой не было. Во всех источниках информации эта война упоминается как контртеррористическая операция.

Первую войну мы проиграли очень позорно и с треском во всех полях. В информационном и практическом. Было вырезано огромное количество молодых парней, которые могли сейчас жить, ходить, веселиться, заводить детей и делать свои дела. 

Вторую войну мы на тот момент в какой-то степени выиграли. Вооруженные силы сделали ту задачу, которая от них требовалась, и противник был подавлен и уничтожен. Но последствия политические пошли по такому пути, что возникает вопрос: зачем мы угробили столько людей, сломали жизнь, психику?

[Вообще] я собирался уезжать в Лос-Анджелес в киношколу поступать. Бросил университет, филфак петербургский, через полтора года учебы. Но не успел — меня забрали в армию, я совершенно случайно туда попал. 

За мной приехали из военкомата, но выяснилось, что это недоразумение. Что я просто забил болт на весь процесс приписных свидетельств. Я считал: ну, я учусь в университете, у меня все нормально, сейчас уеду в Штаты, и все. Выяснилось, что нет. Ребята цепкие, ребята забрали, о чем я не жалею опять же. 

Думаю, я с детства любил всегда армию. Мне нравилось, мне было интересно, в войнушку играл, как все дети восьмидесятых — конца семидесятых. И почему бы не попробовать свои силы, это такой челлендж еще один — что получится. С большим удовольствием, честно говоря, служил, попал сначала в очень хорошую часть под Санкт-Петербургом. В какой-то момент парней начали отправлять на Северный Кавказ в различные подразделения, и я понял: если пацанов моложе меня отправляют, чем я хуже? Тем более если я всегда хотел посмотреть, что такое война. 

Я приехал туда, попал сразу же в Комсомольское (село в Урус-Мартановском районе Чеченской Республики — прим. ТД). <…> Очень хорошо помню, что, когда я приехал, была дикая слякоть, налипающая на ботинки. Вот эта вот грязь чеченская, у нее такое свойство — она налипает все больше и больше, и такое ощущение, что ты ходишь и у тебя на ногах чугунные гири.

Я в адовое мясо не попадал. Попадал только в небольшие боестолкновения, ну, когда поджимаешь хвост, сжимаешь зубы и смотришь, как бы тебя не убили. При этом количество убитых всегда значительно меньше, чем кажется, потому что на самом деле не так часто пуля попадает в какие-то жизненно важные органы и убивает на месте. Обычно это очень серьезная травма, когда человек умирает либо от болевого шока, либо от кровопотери, но до этого проходит какое-то количество времени. Пока он еще в сознании, когда ты вот смотришь человеку (умирающему противнику — прим. ТД) в глаза, который только что был теплым, а сейчас он уже холодеет, и понимаешь, что он запросто мог бы разрезать тебе горло или, там, воткнуть нож в спину, издеваться над тобой, ну, или изнасиловать… Противники — немытые, волосатые, вонючие, в грязной форме или в грязной одежде… В эти моменты становится страшно, потому что ты понимаешь, что с тобой бы произошло, если бы тебе не повезло.

Контртеррористическая операция в Чеченской Республике, 1999 годФото: Владимир Сварцевич/архив Анастасии Сварцевич

Когда ты служишь с людьми, сходишься с ними и понимаешь как людей, какими бы они ни были. Если время — оно растягивается, то понятие дружбы очень, очень уменьшается. Дружба — это что такое? Это почти как любовь между мужчиной и женщиной, только без техники, когда там в течение очень долгого времени умудрился не напоганить человеку, а если даже напоганил, человек тебя прощает, и ты в состоянии с этим жить. Тоже важно не напоганить так, чтобы потом не мучиться из-за того, что ты сделал человеку, который тебя простил, — тогда это дружба. А в армии это немножечко по-другому: там дружба, ее рамки сужаются до уровня того, что я прикрываю твою спину, ты прикрываешь мою, и между нами ничего не может вклиниться.

Война забирает чувства. Потому что ты… Очень долго, очень много времени прошло после армии, прежде чем я научился любить кого-то. И я не знаю, получится ли у меня еще. То есть я знаю, что был такой опыт, который закончился по тем или иным причинам, но все хорошее заканчивается.

Когда ты видишь грузовик со сгоревшими солдатами, там пахнет беконом. Я вот не ем свинину теперь.

Были моменты, когда мне было страшно, когда ужас физически ощущался. Но при этом в такие моменты ты понимаешь: либо ты, либо тебя. И всегда есть последний шанс — есть граната, которую можно взять в руку и с ней выйти. Опять же: либо ты, либо тебя, и если у тебя граната в руке, то ты прав.

Еще один минус того, что я был на войне, — это то, что, наверное, я потерял цель, для чего живу. Все, что происходит после войны, происходит скорее механически. Да, я там в поисках ощущений, эмоций и прочего, но… Если это все вдруг закончится… Я не стремлюсь к концу, но и не опасаюсь его особенно. 

Сергей, военный хирург 

Я был в отряде — семьдесят человек бойцов и я как доктор отряда. Базировались недалеко от площади Минутка, больничный комплекс, который в фильме «Чистилище» показывали. И за единым забором с этим больничным комплексом — административные какие-то здания и детский сад. Вот мы в этом детском саду и жили. В каких условиях? В полупоходных. Блок был защищен, поэтому готовили на улице. Отхожее место, естественно, тоже на улице было… Стояла двухведерная выпарка с краником, как стояли иной раз на вокзалах, водичку попить, знаешь — открываешь краник, там еще кружка на цепочке висела. И вот такое ретро. 

Лекарств ведь вообще не было, снабжение-то… Что-то я сумел прикупить, а вообще дали по индивидуальной аптечке, индивидуальному пакету и жгуты. Все! Там [в индивидуальном пакете] промедол был. Наркотик. Единственная ценная вещь. При ранении, при контузии шприц-тюбик вколол — и все. Аптечки были на каждого, я выдавал по несколько штук на выезд, поскольку это все было подотчетно.

В первую чеченскую — там вплоть до того, что артиллерия по своим работала — такая неразбериха. Хоть и был так называемый ОШ — Объединенный Штаб, но согласования не было. Плюс у каждого подразделения были свои задачи. У ОМОНа свои, у спецназа свои, у срочников свои, у пехоты свои. У всех свои. Но мы хорошие отношения поддерживали: рядом стоял батальон особого назначения, наш, челябинский. Что хорошо — что я там смог лекарствами разжиться. «Мужики, дайте…» — и если есть возможность, то «да на, возьми». Там не было такого, что, например, «давай деньги». 

Там, в зоне боевых… гнилье, оно же как пена, уходит, и все. Его сразу видно. Если он человек-говно, то его сразу видно. Такие в основном в тылу оседают. И там уже — пальцы веером, полная грудь орденов… Человек [на войне] не меняется. Просто то, что скрыто, становится явным. Если человек хороший, то его эта хорошесть — она развивается. А если человек говнистый — говно вылазит на поверхность. Вот почему я говорю, что мне там проще. Там сразу видно, кто свой, кто чужой, кто хороший, кто плохой, с кем пойдешь, с кем не пойдешь.

Приказ ты можешь обсуждать только после того, как ты его выполнил. Или не выполнил. Но невыполнение приказа — это или трусость, дезертирство, или смерть.

Раньше какая система паролей была? «Стой, кто идет? — Москва. Отзыв? — Вологда, проходи!» И этот пароль не меняется хрен знает сколько. А вот начиная с Чечни пошла цифра. Допустим, на общем обсуждении отрядов комендант говорил: сегодня пароль, допустим, «восемь». Командир сообщал: «Пароль — восемь». То есть как, выходишь, допустим, до ветру. Тебя окликнули: «Стой, кто идет? Три». Ты ему должен назвать цифру, которая в сумме составляет восемь. Ты говоришь: «Пять». — «А, свой, проходи!» Но там до маразма доходило порой, шутников было до фига: «Стой! Три целых восемьдесят пять сотых!» — «Пошел на х**!» — «Свой, проходи!»

Что на северах, что на войне: на «вы» обращаются или к вышестоящему начальству, или к человеку, который откровенный мерзавец, с которым более-менее дружеские отношения выстраивать не хочется.

Народ в основном играл в карты, в «храп». Играли на деньги, естественно. В первую чеченскую — тогда миллионы же были — выдали нам окопные. За пятнадцать дней — пятьсот тысяч. Ну, пятьсот рублей. Пол-ляма. Ну, тогда на эти пол-лимона худо-бедно можно было купить что-то. Это почти зарплата была, ползарплаты. Тем более когда зарплаты не давали — по полгода, по году зарплату не получали, — вот, многие в первую чеченскую ехали туда еще и потому, что выплачивали всю зарплату перед поездкой. И командировочные потом платили. Худо-бедно те, кто с семьей, еще из-за этого могли поехать.  

Меня поразило однажды, когда орден Мужества дали за глупость. Был случай, когда какая-то баба полезла срывать какую-то надпись, типа «русские, мы вас поимеем» и так далее, а надпись была заминирована. Ну, ее контузило, что-то ей там оторвало… Ей орден Мужества вручили. Ну а какого хрена ты туда поперлась? Есть, конечно, случаи, когда человек достоин этого. Любой ветеран, который побывал в Чечне, — любой, по-моему, достоин ордена Мужества.

У [писателя Роберта] Хайнлайна есть [роман] «Звездная пехота». Там как эпиграф идет такая фраза: «Вперед, обезьяны, или вы хотите жить вечно?» Кавычки, конец цитаты, подпись: «Неизвестный сержант, Первая Мировая война». Бен у нас прочитал этот эпиграф, побежал — и на первом этаже написал крупными буквами: «Вперед, обезьяны, или вы хотите жить вечно?» Такая она — жизнеутверждающая фраза! 

Для меня патриотизм — «если не я, то кто?» Это не ходить с флагами и орать: «Я патриот!» А что-то делать. Потому что это все детям должно остаться. Тут уже: принял — передай в неизмененном, а еще лучше — в лучшем виде то, что тебе досталось.

Контртеррористическая операция в Чеченской Республике, 1999 годФото: Владимир Сварцевич/архив Анастасии Сварцевич

Я после первой командировки полгода со стакана не слазил. И многие так. Я ни одного трезвенника после войны не видел. Нету их. Не бывает. Или вообще сердца нужно не иметь. Потому что переживают все. Потому что системы реабилитации как не было, нет, так, наверное, и не будет.  

Евгений, гвардии сержант ВДВ

[Воевал] с 1999-го по 2000-й. Как раз началось вторжение Басаева в Дагестан, и как раз вот нас туда перекинули. И там уже у нас первое боевое крещение произошло. Ну и потом все, где-то в октябре — не помню, сентябрь-октябрь — уже был ввод войск на территорию Чеченской Республики. После терактов в Волгодонске, в Москве — дома взрывались. Такие дела. 

Я знал, что я попаду в десантные войска точно. У меня все в семье либо десантники, либо в спецназе служили. 

В первый раз это был Ботлихский район. Нас высадили на вертолете, и из вертолета я вот так смотрю: справа гаубичный дивизион стреляет, наверху штурмовики летят, че-то горы утюжат, вдоль взлетной полосы трупы лежат в пакетах. Не знаю, штук, наверное, 30–40 — вот так. И запах вот этот. Это ущелье, оно непроветриваемое такое, и такой запах — мясо гнилое. И вот тогда я понял, что надо было в институт идти. И жара такая. Днем очень жарко, ночью очень холодно в горах. И воды по несколько дней не было. Солнце прям сжигает вообще все что можно, ни кремов же, ни мазей не было — ничего. Никаких не было, как сейчас, вот этих современных — спальные мешки, пенка — вот этого ничего не было вообще. Был автомат, рюкзак, куча патронов, немного еды, радиостанция. И в какой-то момент, я помню, уже силы просто покидают, тогда мысль в голове возникла: если снайпер прикончит, то будет нормально. 

Было чувство реваншизма за первую чеченскую. Первую чеченскую мы же полностью проиграли. Фактически сдали. Не по вине солдат, а по вине… У меня же были друзья, которые в первую чеченскую служили. Старшие наши товарищи, которые с двора, рассказывали, что там творилось. Юношеский максимализм — «там надо отомстить». Ну, мы там еще видели, они же местных много постреляли. Именно дагестанцев. 

Мы приехали, полтора месяца там отвоевали, и война закончилась. Там еще такая штука была: говорят, за эту войну, за полтора месяца, награды получило людей больше, чем за десять лет Афганистана. Ну, то есть такая как бы рейтинговая война была. Такая маленькая, красивая, победоносная. 

Мне после армии вообще ничего не страшно. Не то что не страшно, а вообще спокойно очень. Единственное волнение появилось, когда у меня дочь родилась, — переживаю за ее будущее. Все, что у нас вокруг в стране происходит, — как-то так меня это настораживает. Какая-то война, война, война, вот это все. Какие-то патриотизмы вот эти. Тогда вообще не было патриотизма, кстати. Не, мы за родину не воевали вообще, мы воевали вот за парня, который рядом.

Я думал, что всегда буду на войне, вот у меня такое чувство. Забываешь дом за эти девять месяцев вообще полностью. [Еще] нарушение восприятия самого факта смерти, ты не понимаешь, как человек может в мирное время погибнуть. Ты такой осознаешь: он тонул, он под водой, его достанут. Все нормально будет. Может, он там зацепился. Так ты думаешь. И нет у тебя мысли, что человек может в аварию попасть, что человек может утонуть. Ты думаешь, что все нормально, там же спокойно, ничего не взрывается.

Много именно несчастных случаев было. В карауле перепутали и убили. Не обязательно у нас, много частей рядом. 

Война — дело молодых. Пока энергия есть. Сейчас вспоминаешь, как в снегу спишь, воду пьешь из луж. Я дембельнулся когда, домой приехал — это уже в мае было, воды попил из-под крана, и у меня живот скрутило. А там просто идешь и пьешь из лужи, дунул только сверху, чтобы бензин, соляру убрать.

Участники боевых действий в Чеченской Республике, 1999 годФото: Владимир Сварцевич/архив Анастасии Сварцевич

Рефлексы [после войны] более обостренные. Что-то падает, там, допустим, со стола, ты такой — хоп, ловишь. Все удивляются. Как ниндзя становишься. И обострение это не проходит со временем. Ты ночью спишь, ребенок в комнату зашел, ты… увидел. Кошак там что-нибудь шалубится. Она у меня привыкла сейчас спать, никуда не лезет. Я просто ее заматываю иногда, чтобы не мешала, спит. В начале порыпается, потом все, спит до утра.

Патриотизм — это любовь к своему народу, а не ненависть к другим. Вот так вот.