«Как учить детей, не имея возможности их выпороть? — вопрос, на который нынешняя система образования ответа еще не нашла»

Государство хочет иметь лояльных граждан. Вопрос — кому лояльных

 — А существует ли вообще предмет нашего обсуждения? Есть взаимосвязь между политической системой и системой образования, авторитарностью и гуманизмом в них? 

— Давайте начнем с базиса. В Новое время, то есть в период постепенного распространения всеобщей базовой грамотности, образование стало инструментом социализации гражданина. Государство берет на себя функцию обеспечения всех базовой грамотностью и одновременно через систему всеобщего начального и, позже, всеобщего среднего образования формирует таких граждан, которых хочет иметь. То есть внушает им те нормы, которые в этом социуме, а соответственно, и в политической системе приняты. Это можно рассматривать как некоторый обмен: мы вам ликбез, вы нам гражданскую лояльность. Кроме того, государство стремится если не контролировать, то по крайней мере влиять и на систему высшего образования, а через нее и на науку. 

В разных странах это устроено по-разному: где-то система высшего образования более огосударствлена, где-то она больше представлена частными, живущими на корпоративные пожертвования и благотворительность университетами. Но и в такой ситуации государство поддерживает образовательные стандарты: контролировать, чему учат молодых людей, а следовательно, какими их формируют. Всем понятно, что образование — основной инструмент формирования гражданской идентичности. Люди будут считать дурным и хорошим, общепринятым или, наоборот, маргинальным то, что им расскажут в их formative years — годы формирования их личности. Это первое. 

Второе: связь между авторитарностью в образовании и авторитарностью вообще. Конечно, соблазнительно провести ее как прямую корреляцию: то есть, грубо говоря, там, где детей бьют розгами в школах, там, наверное, и во взрослой жизни царит тоталитаризм, а где гуманность в школах, там и либеральные свободные нравы в обществе. Но история человечества показывает, что это не совсем так. Идея о том, что детей нельзя наказывать физически, очень новая, она и сейчас еще не всеми принята. А как вообще учить детей, не имея возможности их выпороть, — это вопрос, на который нынешняя система образования ответа пока толком не нашла. 

Екатерина ШульманФото: из личного архива

До этого весь процесс обучения строился ровно на страхе ребенка перед розгой. Как это выглядело с точки зрения людей, которые к этому приучены, можно понять, например, по известной фразе Сэмюэла Джонсона, титана английского Просвещения, автора одного из первых словарей английского языка. Он говорил: ваша система соревновательности в школах хуже, чем розга, потому что в случае с розгой ребенок боится, что его выпорют, делает уроки — и на этом конец. А соревновательность заставляет братьев и сестер ненавидеть друг друга. То есть ему, человеку своего времени, не приходило в голову, что ребенок боится розги и на этом вовсе не конец: физические наказания имеют последствия для ребенка. Но то, что конкуренция заставляет братьев и сестер ненавидеть друг друга, тоже довольно тонко подмечено. Можно понять, что он имел в виду. 

Долгие века истории человечества детей наказывали, рассматривали их как неполноценных, неполноправных личностей. В нашем праве это в некоторой степени осталось: несовершеннолетний не полностью дееспособен. Просто на предыдущем историческом этапе из этого делался вывод, что поскольку он не в состоянии понять каких-то рациональных аргументов и поскольку собственная личность и воля у него еще не сформированы, то, кроме как через страх физической боли, им больше никак не поруководишь. 

Сама проблема мотивации не надуманная — вам каждый педагог расскажет. Создание мотивации к обучению — великая задача, краеугольный камень образования. И каждый родитель с этим сталкивается, когда ему приходится отвечать на вопрос ребеночка: «А зачем мне вообще учиться?» Родители выдумывают всякие глупости типа: «Иначе будешь дворником работать! Даже в продавцы тебя не возьмут!» Дети довольно быстро понимают, что это риторический прием, и не очень в это верят. Те из родителей, кто попродвинутей, рассказывают про нейронные связи в мозгу, которые необходимо развивать для того, чтобы не впасть раньше времени в старческое слабоумие. Но до детей это не очень-то доходит, потому что старческое слабоумие от них далековато. 

По мере того как человечество постепенно гуманизируется, пропасть между нравами в системе обучения и нравами в обществе становится все более и более заметной. И люди начинают хотеть от школы, чтобы она тоже была гуманной, чтобы детей не наказывали, чтобы громко их там не ругали, не стыдили и вообще не травмировали их психологически, потому что так уже не принято себя вести по отношению к живым людям. Потому что в семьях так себя не ведут. Но одновременно требования к обучению сохраняются и даже повышаются: от системы образования требуется, чтобы она не травмировала, а учебный результат давала. А как?

Иллюстрация: Анна Саруханова для ТД

— То есть мы можем, скорее, говорить не о взаимосвязи политики и образования, а о связи образовательной системы и запросов общества?

— Эта взаимосвязь есть, потому что школа — часть социума, там такие же наши сограждане работают учителями и наши дети, собственно, «работают» обучающимися. Поэтому если в обществе у вас уже гуманизм, всеобщее избирательное право и ограничения на физическое насилие, то общество гуманизирует и школы. Но школа — очень консервативный по своей природе институт, поскольку его функция — передавать культурный опыт из прошлого в настоящее. Школа должна быть консервативной, но одновременно она стоит на фронтире общественного развития, потому что в нее приходят самые новые граждане. Школа — это противоречивый институт: ее функция — консервирующая, при этом она раньше всех имеет дело со всем новым, что происходит с социумом. Первое, куда приходят самые новые люди, — это школа, и с ними надо как-то иметь дело.

— Вы рассказали об авторитарности и гуманизме в школе в историческом разрезе. Я, скорее, имел в виду современное время и разные страны. Понятно, что если пару веков назад отмотать, то розги или ремень казались абсолютно естественным способом воспитания в любых странах. Но сейчас это уже не так. 

— Великобритания относительно недавно запретила телесные наказания.

— Многие учителя были с этим не согласны и жалеют о тех временах до сих пор.

— Еще бы. Кстати, если интересно посмотреть, как это выглядит изнутри, Стивена Фрая почитайте. Он пишет без романтизации и без излишних жалоб — как это смотрится, как это ощущается человеком, для которого эта система привычна, который в ней вырос. Так что это не линейный процесс: не то, что самые отсталые держатся последними за свои телесные наказания, а самые передовые первыми от них отказываются. В российской школе довольно давно перестали этим заниматься, по крайней мере на официальном уровне: с 1917 года отменены телесные наказания в учебных заведениях. Не сказать, что это повлекло за собой возникновение общества всеобщей гуманности.

— На моей памяти лупили немножко. Могли стукнуть указкой, например, по рукам. Это не считалось правильным, но и не было чем-то выходящим за рамки обыденности.

— Смотрите, тут важная граница: есть разница между тем, что делается в практике, и тем, что официально разрешено. Школа — очень большая система, учителя — это массовая профессия, в школе одновременно много народу находится. На практике в большой системе может происходить много всякого безобразия. 

Но вопрос в том, что считается нормальным, разрешенным, общепринятым, а что таковым не считается. Это как когда начинаются страшно токсичные дискуссии в социальных сетях на предмет «Можно ли бить детей?», то обычно (если эта дискуссия чуть ближе к границам разумного) вывод возникает следующий: в семье всякое бывает. Но одно дело в порыве раздражения или от страха шлепнуть ребенка, потому что он только что чуть не упал со шкафа или побежал через дорогу, а ты его поймал и дернул, а другое дело — считать себя вправе физически наказывать и устраивать регулярную порку по субботам, потому что у тебя такой обычай. 

— Или вообще превентивно.

— Вот это ужасно. Поэтому есть разница между тем, что плохой учитель стукнул ребенка линейкой, и тем, что у вас в уставе школы прописано, что линейкой по пальцам бьют столько-то раз за такие правонарушения, а столько-то раз — за другие. Это норма. Норма и поведенческие практики — не совсем одно и то же. 

Поэтому роль законодателя в том, чтобы прогрессивные гуманизирующие нормы вводить в качестве обязательных и, соответственно, запрещать то, что уже не считается приемлемым. Запреты будут нарушаться. Никакой законодатель, если он в своем уме, не ставит себе идеалом уничтожение преступности. Если мы напишем в законе, что убивать людей нельзя и за это вас посадят в тюрьму, мы не предполагаем, что из-за этого написания немедленно исчезнут убийства. Мы знаем, что они будут: людям, увы, свойственно убивать друг друга. Но смысл запрета — в обозначении социальной нормы. Нарушая ее, вы знаете, что вы ее нарушаете. Это важно. 

— Резонно. Давайте вернемся к более глобальным вещам. Вы упомянули, отвечая на первый вопрос, что государство ставит перед школой определенные задачи. Различаются ли задачи, которые ставит перед школой государство, в зависимости от политического строя? 

— Школьное образование — базовый инструмент гражданской социализации. Государство хочет «изготавливать» граждан, умещающихся в определенные «формочки». Давайте вспомним, что основной признак тоталитарного политического режима — это даже не его жестокость и репрессивность, а наличие всепроникающей, общеобязательной идеологии, на которой прежде всего строится система образования. Первым делом тоталитарный режим организовывает детские и подростковые молодежные организации — гитлерюгенд, октябрят, у Муссолини такое было [с 1926 по 1943 год в Италии существовали фашистские молодежные организации «Балилла» и ее преемник «Итальянская ликторская молодежь». — Прим. А. П.]. Это непременный, повторяющийся признак. Тоталитарные режимы будут хотеть идеологически индоктринировать детей с максимально юного возраста: не просто давать им знания, умения, навыки, а внушать им начала идеологии. 

Этот родовой признак тоталитаризма заимствован, конечно, из церковных практик. Там тоже детей максимально рано индоктринируют в религиозных нормах и приобщают к церковным ритуалам. Давайте вспомним, что в христианстве крестились сначала взрослые люди и первые христианские императоры становились таковыми на смертном одре, как Константин.

— Мотивы их могли быть не самыми чистыми.

— Не будем приписывать давно умершим людям мотивы, о которых мы точно знать не можем, но это было решением сознательного взрослого человека. По образцу Христа, который крестился взрослым. Потом, когда христианство стало уже настоящей государственной религией, то, естественно, крестить детей стали сразу после рождения. Так же делают все мировые религии. Когда ребенок родится, нужно что-то с ним такое сделать, окунуть его в воду или что-нибудь ему отрезать для того, чтобы продемонстрировать его принадлежность сообществу верующих. 

Церковь была и во многом остается первым образовательным институтом. Первые школы были церковно-приходскими. Первые университеты были католическими. Первой системой образования была система подготовки священников, которые обладали монополией на грамотность. Так продолжалось долгие века. Создание современных университетов, как немецких, так и английских, можно рассматривать как плод распада католической «обучающей машины» — образовательной и идеологической системы католической церкви. 

Современные демократические политические системы избегают индоктринировать детей, это считается не совсем приличным. Хотя все равно нельзя не рассматривать систему образования как систему внушения детям некоторых, в том числе и идеологических, норм. Очень трудно, практически невозможно просто научить ребенка читать, писать и считать, при этом не внушив ему никаких понятий о добре и зле. А социальные нормы тоже, в общем-то, идеологизированы. Мы учим детей тому, что нужно вести себя определенным образом, а другим образом вести себя не надо, мы рассказываем им, что такое хорошо, а что такое плохо. Это тоже индоктринация. 

Поэтому, как бы вы ни старались быть гуманными и говорить себе, что я ничего ребенку не навязываю, что-то вы все равно ему навязываете. Но тут должна проходить граница между представлением ребенку социальных норм того социума, в котором ему предстоит жить, и навязыванием ему каких-то идеологий. 

Иллюстрация: Анна Саруханова для ТД

Государства, конечно, хотят иметь лояльных граждан. Вопрос — кому лояльных. Хотят ли они воспитывать лояльность нынешнему лидеру, нынешнему положению вещей или, скажем так, стране в широком смысле. Границу здесь провести тоже трудно. Когда висят портреты президентов в школах — это хорошо или не очень? А если крест с распятием висит в классе, то здорово это или нет? А урок начинается с гимна — это насильственная пропаганда патриотизма или это базовая гражданская принадлежность? Каждый социум решает для себя этот вопрос сам, и это очень трудные, сложные и нервирующие вопросы. Они людей очень сильно волнуют. Нужно отдавать себе в этом отчет, чтобы не было потом неожиданности, почему вдруг у нас такие бурные споры вокруг изучения национального языка в школе, вокруг того, какой платок можно надевать в школу, а какой нельзя. Эти вопросы — та самая «своя рубашка», которая близка к телу. 

«Чтобы не приматывались»

— Государство неизбежно ставит перед школой задачи и контролирует их исполнение. А возможна ли какая-то обратная связь, может ли школа влиять на политическую систему?

— Наша школьная система выполняет много разнообразных функций, поскольку школьный учитель — одна из самых массовых профессий и они, наряду с врачами, составляют обширный пласт обобщенно понимаемых бюджетников. Которые, например, играют важную роль в избирательном процессе. Поскольку в значительной степени они, как и работники системы ЖКХ, образуют основной состав избирательных комиссий — участковых и территориальных. Участки располагаются в школах, и учителя там же сидят в УИКах. Черновая работа электоральных фальсификаций тоже ложится на них. Этот контингент считается зависимым, это люди малооплачиваемые и, соответственно, зависящие от своего начальства — как школьного, так и административного: районного, городского и выше по вертикали. Это тоже их функция. Она довольно хорошо рифмуется с ролью школы как первичного социализатора и имплантатора социальных норм. Если у нас в обществе норма — это нечестные или не совсем честные выборы, то и тут школа показывает нам образцы. 

Кроме того, это и массовый голосующий сегмент, который властью рассматривается как лояльный, при том, что у них чрезвычайно много оснований быть недовольными. Как я уже сказала, это низкооплачиваемые работники с неадекватно высокой нагрузкой. При этом власть продолжает рассчитывать на их лояльность, полагая, видимо, что им некуда деваться. 

Насколько школа пытается воспитать лояльного гражданина? Да, пытается. Таким образом выстроены программы. Многое зависит от конкретной школы и от учителя — кто больше старается, кто меньше. Но в школу кто только не пытается приходить: и религиозные деятели — внушать традиционную нравственность, и представители правоохранительных органов — рассказывать старшим школьникам, как вредно ходить на митинги… Но тут многое зависит от директора: насколько он готов в этих вещах участвовать и поощрять их или, наоборот, пытаться хоть немного защищать свое учебное пространство. 

— И из личного общения, и из учительских пабликов замечаю, что учителя часто жалуются, что в последние годы упал авторитет их профессии. Учитывая, что значительный пласт педагогов у нас — люди в возрасте 50 и старше, то сравнение идет с советской школой. Учительское сообщество считает в основном, что причины низкого авторитета в маленькой зарплате. А как вы думаете, имеет ли вообще место этот процесс и не является ли причиной ослабления авторитета как раз то, о чем мы говорили: участие в выборах, освещаемые в ютубе нарушения, участие в мероприятиях, куда учителей массово свозят, обеспечение результатов выборов бюджетным голосованием. Не был бы престиж профессии выше, если бы учитель, имея невысокую зарплату, оставался моральным авторитетом?

— Не знаю, на чем основываются эти жалобы, поскольку трудно вывести единицу измерения: в чем мерить авторитет и уважение и с чем сравнивать. 

— Не могу здесь помочь, к сожалению. На мой взгляд, все эти жалобы в основном иррациональны.

— Начиная с базиса: учитель — это профессия с чрезвычайно высоким авторитетом. Учитель — это человек, который имеет в руках неадекватно большую власть. Поэтому контраст между властью, которой он обладает в классе, и его внешней репрезентацией вне класса, возможно, и создает им такой когнитивный диссонанс в головах. Учитель — это человек, при появлении которого в помещении люди встают. Кто еще так может? Только президент! Верховный главнокомандующий и больше никто. И когда дверь в классе закрывается, тридцать человек находятся во власти учителя. Может, ненаучно выражаясь, крышу-то сносит через несколько лет практики. Потому что редко где, мало в какой профессии ты получаешь такое право распоряжаться людьми: в армии, может быть, и в школе. Поэтому, конечно, по контрасту с этим то, как они выглядят во внешнем мире, и то, сколько денег они получают, кажется им обидным. Это, в общем, естественно. 

Учительский труд оплачивается неадекватно низко. Тут чем дальше, тем больше возникает натяжение. Смотрите: дети становятся сверхценностью, услуги, оказываемые детям, пользуются очень большим и все возрастающим спросом и начинают стоить дороже и дороже. При этом самая базовая услуга — обучение — плохо оплачивается исполнителю. Тут есть противоречие, которое обществом ощущается. Со своей стороны государство навязывает учителям все более и более сложную систему отчетности, заваливает их бумажной работой. То есть этот самый учитель одновременно обладает властью в своем классе, выполняет функцию, которая социумом признается возрастающе важной, потому что все, что связано с детьми, это сверхважно. И при этом денег государство платит мало, и администрация учителей терроризирует, государство их использует, их заставляют выполнять всякие несвойственные им функции, которые вы назвали, — от посещения митингов и подделки протоколов до заполнения бесконечных форм отчетности у себя на рабочем месте. 

Иллюстрация: Анна Саруханова для ТД

Что касается более низкого авторитета. Опять же, я не знаю, в чем измерять, но то, о чем люди говорят, то, что они ощущают, тоже является производной от тех социальных процессов, которые я назвала. Дети все более и более значимы, поэтому требования к тем, кто работает с детьми, тоже повышаются, повышаются неадекватно. От учителя требуют, чтобы он был на уровне вызовов сегодняшнего дня: чтобы владел новыми технологиями и знаниями, чтобы соответствовал требованиям момента, чтобы он менялся вместе с этими изменениями потребностей, чтобы был гуманным и одновременно эффективным, чтобы он детей не бил линейкой и при этом их обучал, чтобы он не травмировал их тонкую душу и не позволял травле, буллингу и прочему безобразию в классе возникать. Но при этом чтобы результат давал, чтобы ЕГЭ все сдавали. И все это разом. Это требование со стороны родителей, а родители — это социум. 

Есть требования со стороны администрации: чтобы отчетность была хорошей, чтобы формы были заполнены, чтобы ЕГЭ было сдано. Есть требования со стороны политического руководства, администраций не школьных, а районных, городских и выше: чтобы в школах стояли избирательные участки, чтобы на этих участках давался нужный результат, чтобы все пошли на какую-нибудь первомайскую демонстрацию, чтобы детям внушали правильный патриотизм, чтобы дети не ходили на неправильные митинги (потому что в этом тоже потом учитель и классный руководитель будут виноваты), чтобы в школе не происходило никаких нехороших происшествий, не дай бог никто никого не побил, не порезал, не попало бы в ютуб, как кого-нибудь бьют за гаражами, чтобы не обнаружились в школе наркотики. За все это отвечает учитель. Все эти требования одновременно выполнять невозможно. Пока все, что мы можем фиксировать, — это рост напряжения внутри самого учительского сообщества. Никаких других тенденций мы пока не видим.

Школьных директоров терроризируют администрации, соответственно, директора терроризируют учителей, а учителя — учеников. Эта цепочка насилия в высшей степени типична. Какова собственная позиция этих людей? Мы не знаем. Что они сами-то думают? Это очень тяжело работающие, хронически усталые люди с низкими зарплатами. Я не знаю, какова их гражданская позиция, есть ли у них вообще ресурс, время и силы на то, чтобы ее сформировать и сформулировать. Понятно, что они не хотят неприятностей. Они хотят, чтобы от них отстали. Многие, если не большинство граждан Российской Федерации подписались бы под этим базовым желанием: «Чтобы не приматывались».

Эпоха ностальгии

— Еще одна тема, которая обсуждается, по моему ощущению, все чаще и чаще, — это теплые воспоминания о советской школе. Постоянно слышу, читаю, что нужно отменить все реформы, вернуть старое советское образование. Мы видим, что хотя бы внешне наше государство приобретает черты Советского Союза, плюс, конечно, религия… Не на сто процентов, но какие-то внешние признаки есть. А вот возврат советской школы теоретически возможен?

— По поводу «черт Советского Союза» не соглашусь. Три базовых признака советской политической системы: закрытые границы, запрет на частную собственность и общеобязательная идеология, вокруг которой строится система образования. У нас нет ни одного из трех. Поэтому все остальные сходства: гимн, какие-то смутносоветские разговоры, фильмы показывают по телевизору — не имеет никакого значения по сравнению с этими базовыми признаками. 

У нас много проблем, но это наши проблемы, проблемы нашей социально-политической формации. Они не сводятся к тому, что мы слишком похожи на Советский Союз. Социальное зло не концентрируется в какой-то одной политической системе. Было бы хорошо, если было бы одно политическое воплощение зла, а если его прогнать и от всех его признаков избавиться, то автоматически попадаешь в область ничем не затуманенного блага. Это не так. У нас с вами монополистический капитализм и низкоконкурентная политическая система с авторитарными признаками. Это достаточно плохо, чтобы нам не кивать еще и на воображаемый советский ренессанс.

— И пути назад нет? 

— Пути назад нет никогда, потому что время не возвращается назад. Давайте я вам скажу простую вещь, которая у всех перед глазами, но почему-то мы не склонны ее видеть. У каждой эпохи свои беды, и каждой беде — свои рецепты, каждой болезни — свое лечение. Проведением исторических параллелей мы мало в чем себе поможем.

Я бы с осторожностью говорила о том, что наше время такое новое, что система образования должна полностью измениться. Еще раз повторю: этот институт консервативен не без причины. Его функция — передача опыта. Соответственно, это консервативный и консервирующий институт, и это естественно. 

Школа не может быть слишком новаторской, потому что ее задача — передать опыт предшествующих поколений следующим. Не бывает такого исторического периода, когда опыт предшествующих поколений не нужен. Иначе мы не сможем даже выучить детей языку, потому что мы учим их языку их родителей и еще более отдаленных предков. Мы передаем знание из прошлого в настоящее, а настоящее передаем в будущее. Это кажется само собой разумеющимся, но давайте это сформулируем, чтобы у нас стремление к новаторству не заходило слишком далеко. В системе образования есть базовая, очень медленно изменяемая часть, которую не надо торопиться быстро менять. Это первое. 

Второе — в чем проблема сейчас? Проблема в том, что эта передача опыта от прошлого к настоящему наталкивается на довольно быстрые изменения в ряде сфер. Прежде всего в сфере собственно передачи информации: получается, что тем, кто моложе, она доступнее, чем тем, кто старше. Некоторая часть информации начинает передаваться, наоборот, «от внука к деду». Мы все с этим сталкивались, когда в каждом классе есть человек, и даже несколько, которые знают о гаджетах больше, чем учительница, и могут ей помочь с ее телефоном, потому что она сама не может с ним разобраться. К этим сферам не сводится все знание, это только некоторые области. Но эти области важны. 

Иллюстрация: Анна Саруханова для ТД

Поэтому некоторый слом традиционной линии передачи опыта влияет на систему образования, которая пока не знает, как с этим быть. С одной стороны, легко сказать: ой, так быстро все меняется, вообще нет смысла чему-то учить, все немедленно устаревает. Это не так. Второй закон термодинамики не устаревает. Историческое знание не устаревает. Литература не устаревает. «Жи» и «ши» все равно надо писать с буквой «и», и никуда не денешься от этого. 

С другой стороны, меняется ряд социальных норм: в частности, меняется понятие иерархии, социум становится все более горизонтальным. Уже некоторое время как нормой стало всеобщее избирательное право. Мы по крайней мере декларируем равенство граждан, мы отменяем физические наказания и плохо смотрим на физическое насилие, в том числе по отношению к младшим, то есть мы декларируем уважение к личности в любой форме. Мы проповедуем и стараемся внедрять инклюзию, мы стараемся, чтобы дети видели разных детей, не только похожих на них, но и отличающихся. То есть тут мы тоже работаем на гуманизацию, на разнообразие и на равный доступ.

Другой источник напряжения в том, что меняется рынок труда, делая затруднительным получение постоянных профессий. Мы не до конца осознаем, что наша система образования построена для социума определенной экономической формации — индустриального. Если совсем грубо говорить, массовая школа готовит работников для массовой промышленности. В индустриальном обществе профессий не так много: рабочий, крестьянин, солдат, полицейский, инженер, врач, учитель. Ну и некоторые вариации вокруг: отдельные экзотические личности работают академиками, балеринами, художниками и писателями, но это экзотика, их мало. А массовые профессии вот такие, выбирай на вкус. 

В постиндустриальной экономике — экономике услуг — профессии куда разнообразнее, все время появляются какие-то новые типы занятости и новые формы занятий. Идея о том, что можно выучиться, поступить на работу, пройти через заводскую проходную, «что в люди вывела меня», пройти там путь от простого рабочего до мастера, а может, и директора, и из этого же завода тебя и похоронят, — сегодня это утопия. Люди переобучаются на ходу, люди приобретают новые профессии и повышают квалификацию в прежних. При этом мы знаем, что для того, чтобы достичь мастерства в какой-то области, необходимо время, тут ничего не поделаешь. Мы не можем ускорить процесс обучения. 

— Сейчас довольно популярны различные интенсивы.

— При всей любви к мастер-классам и краш-курсам учиться — долго, и осваивать мастерство — долго. Тут тоже есть противоречие, а где есть противоречие, там есть напряжение. С одной стороны, нам говорят: вы будете все время учиться, всю жизнь вы будете пробовать разные профессии, осваивать новые, приобретать какие-то навыки. С другой стороны, мы знаем из собственного опыта, что хороший специалист — это человек, который довольно долго занимается одним и тем же. Тут тоже нет ответа. Но есть напряжение. 

Школе говорят: «Вы готовите людей для уже исчезнувших социальных формаций». Именно такими словами не говорят, но подразумевают именно это: «Вы готовите солдат прошедшей войны. Рабочих несуществующих заводов». Это в значительной степени правда.

Со своей стороны, школа отвечает: «Я не могу вам готовить этих самых smm-менеджеров и дизайнеров интерьеров для компьютерных игр. Пусть сами научатся. А я вам готовлю базового гражданина». «Но, — говорит социум, — гражданин, который нам сейчас нужен, это не тот гражданин, который был нам нужен пятьдесят или даже двадцать лет назад. До этого нам был нужен унифицированный гражданин, который встанет к конвейеру и будет сам похож на деталь, вырабатываемую на конвейере. А сейчас нам нужен гражданин, который умеет коммуницировать, который будет работать в экономике услуг. Он должен уметь общаться, он должен уметь переобучаться, он должен быть гибким, творческим, таким-сяким». «Я не знаю, как это делать. Я не умею таких готовить. Я массовая», — говорит школа. Социум говорит: «Перестань быть массовой! Начинай готовить нам индивидуумов». «А еще мы гуманизировались, — говорит общество в лице родительского коллектива, — поэтому мы не хотим, чтобы нашего ребенка засовывали в некую форму, прокрустово ложе, мы хотим, чтобы уважали его индивидуальность». Школа говорит: «Как я буду уважать индивидуальность, когда у меня в классе тридцать человек?!»

— И снова возникает вопрос: «Что делать?» 

— Тут скажу я в третий раз, как в сказке, что у меня нет ответа. Во-первых, потому, что я не педагог, а во-вторых, подозреваю, что и в педагогике его нет в той степени определенности, которая ожидается. Но я указываю на точки напряжения: они такие, и они есть. Может быть, из осознания того, что они есть, а ответов нет, у нас и возникают разнообразные ностальгии по золотому веку, когда все было проще. Прошлое всегда выглядит уютным, знакомым и простым. На самом деле оно никогда таковым не было. 

Наша эпоха такая: все ностальгируют, кто по чему. Трамп пришел, выиграл выборы на ностальгии по американским пятидесятым, у нас ностальгируют по воображаемой советской власти, о которой помнят только по фильмам «Весна» и «Кубанские казаки». Это характерный признак очень-очень быстрых и дискомфортных для людей общественных изменений.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!