Я в счастливом потрясении. На нашем литературном небосклоне появилась не просто хорошая книга. Появилась книга-событие. <…> Что-то забытое вспоминается — про литературу как способ рассказать о ценности каждого. И всплывает вдруг старинное словечко “гуманизм”. Под книгу Ремизова оно наливается смыслом и жизнью. Давно, кажется со времен Некрасова или Лескова, не встречала таких героев на страницах современной прозы. Над каждым абзацем и сценой встает ощущение: правда. Все правда. Все так и было. И забываешь, что это, вообще-то, роман.

Майя Кучерская, писатель, литературный критик

«Этого нельзя было не написать»

— Виктор, расскажите, как вообще этот замысел у вас возник? Понятно, что вы к нему шли долго.

— Да кто же это знает, какая-то работа идет внутри тебя постоянно. Меня, конечно, интересовал тот период в жизни нашей страны, но я не думал, что возьмусь за него. Довольно случайно мне в руки попал мартиролог капитанов Енисея. Это было в тех самых местах. Я возвращался от своего друга, известного писателя Миши Тарковского, из поселка Бахта, это среднее течение Енисея, и несколько дней изучал эту книгу. Не просто список репрессированных — там вкратце излагалась судьба каждого капитана: пароходы, на которых работал человек, заслуги, награды, потом обвинение в шпионаже в пользу Англии, Германии, Японии, а в конце часто стояла дата расстрела и дата реабилитации. Я читал, выходил покурить и смотрел на Енисей, красивый, мощный и безразличный ко всем этим нашим пакостям.

— Капитан на Енисее — это кто-то особенный?

— Енисей и его притоки — трудное и ответственное судоходство, мощное течение, пороги, весной вода поднимается на десять, пятнадцать и двадцать метров, осенью может замерзнуть на месяц раньше сроков. А если знать, что в огромном (четверть Европы!) Красноярском крае дороги есть только на юге, то становится ясно и значение этой работы: все завозится по воде — миллионы тонн грузов.

Уже там мне захотелось рассказать об одном из этих капитанов. В Красноярске я попросил начальника енисейского пароходства, моего старого приятеля, помочь встретиться с капитанами, заставшими те времена. На встречу пришло несколько человек, мы посидели, выпили коньячку, поговорили. Это оказались удивительные люди — интеллектуалы, умелые, прожившие серьезную жизнь. Так я познакомился с капитаном Виталием Александровичем Козаченко. Он 1928 года рождения, работал прикомандированным к Трансполярной магистрали, жил в Игарке, собственно, его судьбу я и взял за основу Сан Саныча Белова. Через какое-то время я начал работать, задавал Козаченко вопросы по скайпу — и мы подружились. Я ездил к нему несколько раз. Сначала отправлял текст, потом прилетал в Красноярск — и мы разговаривали. Он готовился к этим встречам, искал редкие материалы, старые карты, к моим приездам всегда была готова аккуратная папка. Это был очень живой, но спокойный и глубоко умный человек, я у него учился отношению к жизни. Он успел прочитать дописанный черновой вариант. Виталий Александрович умер 11 октября 2018 года в возрасте девяноста лет.

Сама тема стройки возникла все на той же встрече с капитанами, на Енисее других больших событий в то время не было. Стройка же была грандиозной, а ее судьба — показательной.

— Эта стройка — вообще образ советской действительности. Какой-то немыслимый вызов, а что за ним стоит, во что вбухиваются деньги, никому не понятно, все по принципу «сейчас ввяжемся, потом разберемся». Потом оказывается, что это никому не нужно, что вечная мерзлота не держит рельсы, все проседает, проваливается, разваливается — и пять лет невероятных усилий огромного количества людей уходит в песок.

— Советский Союз весь был масштабным экспериментом по радикальному переустройству общества. И этот эксперимент серьезно никак не осмыслен. Думаю, это должны сделать мы, никто, кроме нас, наследников той жизни и той культуры, не в состоянии понять его во всей глубине. И в первую очередь это дело литературы. Сейчас наличествуют две крайности: одни считают, что Советский Союз был прекрасной страной, где жили самые счастливые люди, другие — наоборот, что это был монстр, где человеку нечем было дышать. Боюсь, истины нет ни там, ни там. Такая работа должна быть свободна от политизации и пристрастий. Просто свободна.

— Когда вы задумывали этот роман, вам не казалось, что писать про ГУЛАГ в начале XXI века может быть неоправданно тяжело, что немногие захотят это прочесть и понять. У нас же с сохранением исторической памяти проблемы…

— Я не думал об этом. Меня к работе подталкивало волнение, возникшее тогда на Енисее. Чем дальше я занимался этой темой, тем интереснее становилось. На следующий год я попросил начальника пароходства отправить меня с экипажем какого-нибудь судна, чтобы посмотреть на работу речников вблизи. И оказался на весеннем завозе грузов. Мы шли вверх по Подкаменной Тунгуске, это приток Енисея, в тот год она поднялась на тринадцать метров. Летом она мелкая, по ней никакие суда не ходят, зато весной, и особенно в порогах… Представьте себе два буксира по две с половиной тысячи лошадиных сил. Один впереди тянет баржу на тросе, другой сзади ее толкает. Течение такое, что они идут со скоростью полтора километра в час. Две недели я наблюдал за их работой, слушал речной жаргон, расспрашивал. В тот же год, это было в 2014-м, в августе, мы с сыном предприняли путешествие почти в 1,4 тысячи километров. На нашей большой надувной лодке с мотором из Дудинки поднялись в Игарку, в Ермаково и Туруханск, потом по реке Турухан, вдоль которой шла железная дорога, забрались в полную глушь и безлюдье. Мы были в хорошо сохранившихся лагерях (с электростанциями, жилыми бараками, столовыми и карцерами), ходили по шпалам. Поездка длилась три недели. И вот в тех местах, где относительно недавно работали люди, возникли уже совсем правильные и точные ощущения. Короче говоря, я оказался в ситуации, когда уже нельзя было не писать.

Дорога начала разрушаться сразу, уже при строительстве: труд заключенных — это труд заключенных, о чем тут разговаривать? Рельсы были старые, изношенные, некоторые еще царских времен, в шестидесятые годы их сняли, где было доступно, на переплавку, но сотни тысяч тонн металла остались в тайге и болотах. На один километр дороги шло примерно сто тонн. Теперь там одни насыпи да разрушенные мосты. Почти все мосты были временные.

Что касается сохранения исторической памяти. Я не знаю, сохраняет ли мой роман память о тех временах, но если да, то мне никто не мешал работать. Да, плохо, что закрыты важные архивы, но того, что уже известно, вполне достаточно. Главное — живые свидетельства, мемуары, интервью с участниками событий, собранные и сохраненные обществом «Мемориал». Есть Сахаровский центр, прекрасно работающий Музей истории ГУЛАГа с колоссальной, хорошо систематизированной и общедоступной информацией… Солженицын работал над «Архипелагом», не имея ничего этого, не имея такого великого помощника, как интернет. К тому же за ним наверняка послеживали. Я хочу спросить: многие ли из нас, ныне живущих, способны на такой труд? По-моему, не хотим мы этим заниматься так, как надо бы.

Боюсь, что это как раз и есть преступление против исторической памяти.

Мне, конечно, еще крупно повезло: у меня были замечательные консультанты. Во многом видение и понимание эпохи — это их видение. Капитан-речник Виталий Александрович Козаченко и Александр Альбертович Сновский, девятнадцатилетним студентом получивший десять лет по 58-й статье. За неосторожные слова о ненужном возвеличивании Сталина. Стукнул товарищ. Он работал лагерным фельдшером в Ермаково, прокладывал трассу железной дороги, в шахтах Норильска, он мне много рассказывал, помогал. Александр Сновский умер 26 мая 2020 года, ему было почти девяносто два года. Он успел прочесть и чистовой вариант романа.

Пять лет писал и два правил

— Сколько времени в чистом виде создавалась «Вечная мерзлота»? Вы начали работать в 2013 году…

— Да, в ноябре. Окончил весной 2018-го, потом два года правил. Было шесть правок от начала до конца. Книга большая, героев много, ситуации психологически сложные. Взять хоть встречу Аси с Горчаковым… До сих пор не понимаю, как мне это удалось. Иногда кажется, что это и не я делал. Или невероятная по драматизму судьба Сан Саныча, внешне ведь часто ничего и не происходит, а внутри пожар! Как сказал Микеланджело: положением рук и ног показать состояние души. Такая примерно и была задача. На одной из встреч встает читатель и говорит, что его потрясла сцена, когда капитан Белов получает справку об освобождении. Для меня это было высшей оценкой. Когда писал ту сцену, понимал, что все должно произойти максимально бытово, как стакан семечек у старушки купить… нельзя ничего педалировать, и боялся, что не воспримут всю глубину чувств, унижения, весь объем потерь, которые испытал в тот момент молодой капитан. Сцена получилась крохотной, а ее увидели!

— В романе почти нет всевидящего взгляда автора, события открываются с точки зрения людей, в них участвующих, ими же и оцениваются.

— Это дает остроту переживания за героев. И может быть, так лучше будет понятна их жизнь. А кроме того, к концу романа накапливаются какие-то глубинные понимания, невыразимые словами, как будто с твоими близкими и любимыми людьми все это произошло. Об этой книге многие не могут говорить, и я их хорошо понимаю.

Иллюстрация: Ксения Анненко для ТД

Подлость режима

— Прототип моего Горчакова — геолог Рожков. Заслуженный человек, открывший два Норильских месторождения, невероятный умница и редкий талант, история его семьи была положена в основу семьи Горчакова. Отец Рожкова был известный текстильщик, руководил Прохоровской и Морозовской мануфактурами, а потом создавал советскую текстильную промышленность. Он был из той интеллигенции, которая верила в преобразующую роль революции, брат и сестра Рожкова были членами партии большевиков с дореволюционным стажем, они все самоотверженно и осознанно пошли работать на благо молодой Республики Советов. К 1936 году вся семья, кроме матери, была репрессирована. Рожкова расстреляли в смоленской тюрьме в тридцать четыре года, на этом его судьба оборвалась.

— Жена Горчакова, Ася, очень живая получилась. Мне только казалось, что несправедливо по отношению к ней, что Горчаков не отвечает на ее письма.

— Это ровно наоборот. Он отсидел тринадцать лет, она ждала, ему дали новые двадцать пять, он понимает, что из лагеря уже не выйдет, а она еще молодая, и ей надо жить. Поэтому он отказался от переписки, попросил забыть о нем и быть свободной. Очень мужественный поступок, такое встречалось нечасто. Боюсь, мы просто не можем себе представить, что такое тринадцать лет, а потом еще двадцать пять. В книге, кстати, все это очень неоднозначно, целый объем чувств — например, он отказался от переписки, но сам ее письма ждет и читает. Вы думаете, ему не хотелось ей ответить?

— В романе два главных героя, и оба — мощные положительные персонажи. И если у Сан Саныча его несовершенство отчасти заключено в наивности и недальновидности, то Горчакова, чтобы он не был совсем идеальным, вы сделали закрытым и эгоистичным, придав ему таким образом отрицательное свойство.

— Я вообще не делю людей на отрицательных и положительных, для этого достаточно присмотреться к самому себе. Поэтому специально не выстраивал характеры, какими уж герои вошли в книгу, такими они в ней и были. Кстати, и Горчаков, и Белов на протяжении романа интересно меняются. А если говорить про идеал — то это Ася. При этом она совершает неоднозначный поступок…

— Идиотский довольно.

— Не идиотский… но о нем действительно многие спорят, надо ли ей было так себя вести. Это хорошо, что спорят, важно, чтобы спор был не поверхностный. Мотивация Аси очень глубокая.

— Хорошо, безумный.

— С точки зрения современного человека, может, и так. Мы сегодня привыкли жить сладко и безопасно, мы потихоньку забываем, что такое жертвенная любовь. Ася, в условиях, которые мы не в состоянии себе вообразить, отстаивала человеческие ценности. Любовь — всегда жертва. Иногда трагическая. Ася заплатила за свой поступок самую дорогую цену. Сталин, кстати, это очень неплохо понимал и использовал. Возьмите хоть статью «член семьи врага народа». Это была подлость высшего разряда. Он манипулировал любовью людей друг к другу. Прежде всего любовью близких людей.

Даже в ближайшем окружении Сталина немало жен сидело — это был надежный крючок: не так себя будешь вести, семью свою не увидишь, жена тоже уедет в лагерь, а детям поменяют фамилии и по разным детским домам… Мимо этого роман не мог пройти: большая семья Горчакова, от которой ничего не осталось, исчезнувшая первая семья Валентина Романова, несостоявшаяся семья Белова… Ася — единственный персонаж, который неагрессивно, но принципиально идет против этой подлости, отстаивая свою семью и любовь.

— Как вы решились на такую трагедию с Асей?

— Не вешайте на меня все. Я представлял какую-то общую канву их поездки, подробностями она обрастала постепенно, в процессе письма. Я чувствовал: что-то должно случиться, это не может пройти гладко. И вот стряслась эта случайность, а трагическая случайность очень увеличивает объем жизни. Возникают вопросы, на которые у нас нет ответов. Тут и встает вопрос, для Аси в первую очередь, зачем она поехала. И я, как и она, на многие вопросы не могу ответить. Но думать над ними не бессмысленно.

Переживать такое очень сложно (поверьте — писать было еще тяжелее), но с точки зрения литературы, дальнейшего развития сюжета это оправданно. Встречаются два полуразрушенных человека, когда-то любившие друг друга, Горчаков — лагерник, он не ждал этой встречи, для Аси же встреча, которой она ждала столько лет, потеряла смысл. Множество возникает вопросов — нашей вины, нашей ответственности, смысла жизни.

— Вы верите в судьбу?

— Не знаю. Не уверен.

— Но внутри романа она живет.

— Судьба? Мне кажется, там все логично развивается, и почему люди принимают те или иные решения — более-менее понятно, по крайней мере можно почувствовать. Вот Горчаков, когда его пригласили в Норильск и он мог вернуться к профессии… он выбирал плохое из плохого. Но выбрал!

— Из плохого известного и плохого неизвестного.

— Да. С одной стороны любимая профессия геолога, с другой — эта профессия последние десять лет несет ему сплошные несчастья, с третьей — он выясняет, что в этой профессии сейчас уже вовсю командуют эмгэбэшники. Речь идет о поиске алмазов, и он понимает, что на эти алмазы они произведут еще больше пушек. Он отказывается в этом участвовать. Что это — судьба или осознанный выбор?

Я вчера разговаривал с одной замечательной женщиной, она итальянка, давно работает и живет в России. Она мне сказала:

Это огромный комплимент. Я же не философ. Я рисую какие-то картины жизни, психологические в том числе, и каждый эти картины интерпретирует сам. Поэтому позволительно оттуда набираться любых, хороших, я надеюсь, идей, в соответствии с твоим душевным состоянием и опытом.

— К вопросу об отрицательных героях. Где вы взяли этого мерзкого начальника игарского МГБ?

— Квасова? Из жизни. Материала для этого много. Он еще не самый поганый, были и похлеще. Человек в ситуации полной вседозволенности — это очень скверно. Их сколько угодно было. В окончательного подлеца и скотину человек превращался.

— Да, сейчас как-то их очень развелось.

— Государство не должно создавать условия, чтобы у человека была власть над другим человеком, просто не должно. Это слишком серьезное искушение, оно существует столько, сколько существует человек.

— Первым ваш роман издало маленькое дальневосточное издательство. Почему?

— Да, издательство «Рубеж». Я показал книгу в несколько столичных издательств: где-то не стали читать, где-то не понравился ее объем и предложили сократить вполовину. В «Эксмо» прочитали, оценили хорошо, но предложили тираж тысяча экземпляров и 20 тысяч рублей гонорара за все права: на перевод, кино, электронные продажи… В «Рубеже» книгу прочитали и никаких условий не ставили, поэтому отдал туда. Какая разница, где она выйдет, важно, что она написана.

— Как вообще сейчас можно жить на писательский труд? Вы пять лет писали и два года редактировали. А питаться чем?

— На писательский труд жить можно — на хлебе и воде. Все где-то еще работают, конечно.

Скрипка в лесной сторожке

— Расскажите про вашу семью и как вы вообще решили стать писателем.

— Я ничего не решал. Лет тридцать пять назад я от безделья (был август, жена была очень уж беременна, и я не мог никуда удрать) написал несколько рассказов, но никому их не показал, кажется даже и жене. Потом был долгий период разной журналистики, а лет пятнадцать назад (опять же в августе, и опять же не мог уехать, потому что сидел с пожилыми родителями) написал простенькую зарисовку. Описал крайне неприятный случай с одной из африканских охот. Но тут уже серьезно подошел — отделывал, пытался превратить в рассказ… И так потихонечку начал писать по четыре-пять рассказов в год. Что касается слова «писатель», то я его избегаю. Если лет через пятьдесят что-то из того, что я написал, будут читать, пусть называют как хотят. Даже и писателем, как Толстого и Пушкина.

Я, видимо, в отца, он был натуралист, все выходные проводил на природе и был страстным книгочеем, прекрасно знал литературу, особенно русскую классику. Эти две тяги мне и передались, с ними и живу. С одной стороны, я люблю природу и самое простое, естественное существование в каких-нибудь совсем безлюдных местах, а с другой — искусство: литературу, живопись, скульптуру и, конечно, музыку. Когда я служил в армии, мне часто снился сон — не сон, но такая дрема перед засыпанием, мечтание. Виделось, что я лесник, егерь, живу в тайге вдали от людей… а при этом на стене у меня висит скрипка.

— Вы играли на скрипке?

— В том-то и дело, что никогда. Я окончил саратовский геологоразведочный техникум, работал в экспедиции, после армии поступил в московский институт инженеров геодезии по своей прежней специальности, но отучился всего три месяца: программы института и техникума практически повторялись — было скучно, а к тому же мне сделали свободное посещение… Я пошел в литературную студию Бауманского института, ну и в конце концов оказался на филфаке МГУ. После университета преподавал в школе два года, и потом началась журналистика. Лучшие воспоминания о работе в «Известиях». Это были очень хорошие времена для журналистики и хорошая, наверное, лучшая тогда газета. Времена позднего Горбачева и потом Ельцина. Свобода мнений, их было много, умных и честных людей тоже, в спорах зарождалось гражданское общество, было очень интересно. Конечно, хватало и глупости, мы далеко не все понимали в том, что происходит, но было живо. Потом создал свой журнал — о профессиональном туризме. Ему и отдал двадцать лет, но со временем ничего нового для меня в этой профессии не осталось, а просто зарабатывать деньги стало неинтересно.

— А сами как туристический журналист путешествовали?

— Немного. Я больше люблю ездить по России, по удаленным нетронутым местам, сплавляться по речкам. Люблю быть свободным в выборе места, времени и компании.

— С чего началась ваша страсть к сплавам?

— Наверное, с моей родной Волги. Я в тринадцать лет начал ездить один, ночевал на островах у костра, одна фуфайка под себя, другая на себя, рыбачил, отвозил рыбу на ближайший рыночек, отдавал торгующим там бабкам за полцены и так обеспечивал свое независимое существование. Ну и конечно, книги подогревали интерес. Когда служил в армии, мечтал сплавиться на плоту где-то в Сибири. Выбрал речку Катунь на Алтае, не знаю почему, изучал все, что было по этому поводу: как делать ставной плот, как проходить пороги, но нужна была и какая-то достоверная информация о том, что это за речка. Я легкомысленно написал письма в несколько поселковых школ на Катуни с просьбой ответить на мои вопросы. Помню одно письмо: «Дорогой солдат… мы поручили ответить вам нашей лучшей ученице, отличнице такой-то». И бедная девочка тщательно, без помарок переписала мне статью из Большой советской энциклопедии про Катунь. То путешествие не получилось: мои товарищи, которых я подбивал на сплав, оказались не в такой степени фанатами этого дела. Может, и к лучшему. Уже в университете я попал в хорошую команду и начал сплавляться по серьезным речкам высшей категории сложности.

— Сколько их было всего?

— Я с полсотни речек проплыл. В Сибири и на Дальнем Востоке. В последние годы предпочитаю в одиночестве сплавляться. Правда, сейчас все меньше сил и времени остается, но в прошлом году еще одну речку посмотрел.

Иллюстрация: Ксения Анненко для ТД

— Где?

— В Архангельской области, замечательная, совершенно дикая речка. С красивой северной тайгой.

— Не страшно одному в тайге?

— Теперь нет, а когда первый раз поехал, это было в Прибайкалье, первую ночь спал вполглаза. Видно, медведя караулил.

— Как вы решились плыть в одиночестве?

— Так получилось. Был конец сентября, а у меня нет команды на сплав. Кто-то работал, кто-то по здоровью не смог. Поехал один — и это вышел, может быть, самый замечательный сплав. Вторую ночь уже спал, а потом наступила такая свобода, какой нигде не испытаешь. Полное молчаливое единение с прекрасным миром, не испорченным ничем. Этого не передать словами. Зверья насмотрелся, тишины таежной наслушался. Там очень важно молчание.

— А какую еду готовили?

— Самую простую: рыбы нажаришь, уху сваришь. Или берешь, например, хариуса, ободрал шкуру, порезал его на пластиночки, посыпал солью, перцем, полил лимоном и оливковым маслом. Такое карпаччо только там и можно попробовать, из только что пойманной рыбы. Понятно, что соевый соус и васаби с собой тоже есть. Все это быстро готовится, да и одному еды много не надо.

— Из какой рыбы самая вкусная уха?

— Чем лучше компания, тем вкуснее. Для одного это вообще не важно.

— И все-таки?

— На мой вкус, из свежего гольца. На Дальнем Востоке много разной рыбы: нерка, кижуч, кета, таймень, ленок, хариус. Но из жирного осеннего гольца — какой-то невероятный вкус.

Дорогая штука

— У вас в тверской деревне, где вы любите работать, есть интернет?

— Нет. Его можно провести, но лучше без него, утром сразу садишься за работу. Даже новости не смотришь, и тебя ничего не отвлекает.

— Надолго так можете уехать?

— На месяц. Больше не могу — очень выматывает. Просто едва держусь на ногах. Раньше меня это удивляло — целый день сижу за столом, а устаю именно физически. Голова почему-то не устает.

— Я, когда читала роман, представляла, что можно снять грандиозный сериал по «Вечной мерзлоте». Вы думали об этом?

— Не думал, сериалы вообще не смотрю, ни российских, ни западных, хотя говорят, что есть хорошие. Охотно верю, но я лучше книжку почитаю.

Кино в моем случае — дорогая штука. Один наш известный продюсер, ему очень нравился мой роман «Воля вольная», сказал, что в съемке это будет сложно и очень дорого. То же и «Вечная мерзлота» — безлюдные таежные места, да еще много съемки на воде — это самое дорогое, что может быть. Снимать же по-другому — получится мыло, его и так хватает. Но главное, роман многофигурный, и если это будут какие-то недорогие проходные актеры, что от книги останется? Там есть что играть. Многие вопросы, которые поставлены в книге, в обществе подзаглохли, и людей надо вернуть к ним, а это серьезная работа. Пусть уж будет хорошая книга, чем плохое кино.

Подзаглохшие вопросы

— А какие вопросы, вам кажется, ушли из общества?

— Не то чтобы ушли, но перестали быть важными, им не придают значения. Мы с вами говорили по поводу семьи, эта тема в романе очень важна. Если посмотреть на количество разводов сегодня или на количество людей, которые поживут немножко с одним человеком, потом несколько лет с другим, с третьим, это что, семья? Ни детей, ни взаимной ответственности, ничего, кроме мелкого удовольствия. Нет глубокого внимания друг к другу. Мир становится все более индивидуальным и самодостаточным. То есть сужается чрезвычайно.

Главный герой для сегодняшнего молодого человека — это он сам. И это проблема. Она говорит об отсутствии интереса к миру других людей. Или этот интерес сугубо утилитарный, не знаю даже, как его назвать… интерес к успеху другого. Недавно смотрел интервью с Артемием Панариным, нашим выдающимся хоккеистом, играющим в НХЛ. Интервьюера (как и его зрителей, конечно) очень интересовал новый рекордный контракт Панарина. Миллионы долларов. А как он шел к такому успеху, сколько потов пролил, как преодолевал сложные психические и физические ситуации? То же и в искусстве… люди хотят проснуться знаменитыми. Все равно как, только бы побыстрее.

Конечно, я сильно обобщаю и не все так плохо, да может, и вообще неплохо, роман, кстати, прочло уже немало молодых людей, и они адекватно и интересно его воспринимают, но тенденции, о которых я говорил, есть, и они сильные.

«Вечная мерзлота» построена на другом. Жизнь в романе держится на интересе друг к другу, на жертвенном интересе. Мир в нем обширен и завораживающе прекрасен. Страшноват, конечно, местами.

Еще сложнее с идеей жертвы, это главная христианская идея, а вся наша культура построена на базе христианской морали, конечно. Самоотверженного поведения в романе много, начиная с мелких жертв и кончая большими. С таким поведением сегодня тоже проблемы. Думаю, абсолютное большинство людей, и умных, и нравственных, и экологичных, часто совершенно не готовы пожертвовать даже частью своего благополучия и относительной безопасностью.

— Вам кажется, из-за этого мир стал хуже?

— Он стал разобщеннее. Человек с интересами, локализованными вокруг собственной персоны, оказывается беззащитным, например, перед государством. Причем я думаю, что и на Западе эта тема тоже есть. Мы сегодня превратились в зрителей и смотрим спектакль, в котором якобы не участвуем, а на самом деле участвуем, и результаты этого спектакля могут нам не понравиться. Но мы пока не готовы ничем пожертвовать ради отстаивания своих взглядов. Я опять же говорю о тенденциях, как я их чувствую. Понятно, что в любом обобщении есть погрешности.

А кроме того, когда ты становишься наиважнейшей персоной для себя, ты тормозишься в развитии как личность. Многие проблемы современного искусства я объясняю этим. Николай Бердяев сказал: «Когда ты голоден — это биологическая проблема, когда голоден рядом человек, твой брат — это уже нравственная проблема».

Мы в России привыкли осуждать государство, начальство, свое историческое прошлое, но почему-то все обходят вопрос личной ответственности за происходящее. С этой точки зрения интересно посмотреть на героев романа. Ася берет на себя личную ответственность и действует. Маленькая женщина встает против бесчеловечного устройства мира и делает этот мир лучше. Или капитан Белов. Поначалу он отворачивается от того, что видит вокруг, и такой была позиция абсолютного большинства, но сама жизнь, любовь и совесть заставляют его очнуться и делать правильные нравственные выборы. Очень трудные.

В нас заложены колоссальные возможности, полным-полно чего можно сделать хорошего.

Приведу в пример настоятеля нашего храма отца Александра. Я живу в Подмосковье. Двадцать лет назад на нашем храме, построенном в 1823 году графом Иваном Кутайсовым (отцом героя Бородинского сражения генерал-майора Александра Кутайсова) не было куполов, росли березы, внутри был склад селитры и полная разруха. От исторической приходской школы осталась одна стена. И вот в наших местах появился молодой батюшка… Теперь у нас отличный храм, замечательная большая школа, куда возят детей из Москвы, а главное — прекрасный приход, мы знаем друг друга, рады встречаться, много, кстати, и молодых людей. И это все батюшка, довольно молодой еще человек, у него восемь детей, но его на всех хватает. Человек настоящей веры, очень неназойливый в этом смысле. Человек, являющий пример подвижника и работяги. Он здесь оазис человеческих отношений создал.

Вопрос о личной ответственности — это очень серьезная штука, очень серьезная сила. Я не думаю, что люди хуже стали, нет, конечно, потому что в основе мы какие были, такие и есть. И жизнь не хуже стала, а лучше, благополучнее, никто не голодает. И свобода, какая-никакая, при всех наших ограничениях, со сталинскими временами ее никак не сравнишь. У нас сегодня много возможностей, но мы как-то странно ими пользуемся. Я никого не обвиняю, каждый живет свою жизнь. Просто плохо, когда ты приходишь к концу собственной жизни и понимаешь, что растратил ее ни на что. Например, только на самого себя…

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!