Из уважения к пострадавшим и погибшим в тексте не будут упоминаться имена людей, организовавших нападения на образовательные учреждения.

Ни визгов, ни криков

«Вдруг в кабинете качнулась стена — к улице и обратно. Потом раздался звон металла и разбитого стекла». Ксения (имя изменено по просьбе героини) рассказывает о нападении на Керченский политехнический колледж быстро, почти тараторя: кажется, она хочет поскорее закончить рассказ.

Ни визгов, ни криков в первые минуты. Повисла тишина. Откуда-то пошел едкий желтый дым, а затем начали раздаваться хлопки. Один за другим. Будто кто-то отсчитывал ритм. Ксения не сразу поняла, что это выстрелы. Сначала показалось: это рвутся петарды.

Петарды, конечно, никто не взрывал. В тот день, 17 октября 2018 года, студент 4-го курса колледжа пришел на занятия. С собой он принес дешевый помповый дробовик, самодельные гранаты, боеприпасы и патроны. В рюкзаке у студента — бомба. Тоже самодельная. Ее убийца взорвал в буфете. Взрыв оказался таким мощным, что одна из стен буфета рухнула, а стеклянный вход в колледж был разрушен. Один из студентов-очевидцев нападения вспоминал, что после взрыва началась стрельба: агрессор начал расстреливать всех, кто встречался ему на пути, и палил по людям из окон колледжа, а из окон начали «выпрыгивать дети с оторванными конечностями». По воспоминаниям другой студентки, «пацаны просто падали», раненые стрелком, и кровь «летела повсюду».

Ксения вместе с другими преподавателями начала эвакуировать студентов. В политехнический колледж поступают после средней школы, большинство ребят совершеннолетние, но в разговоре Ксения называет их «дети», «наши дети». Уже во дворе Ксения услышала «звон стекла и страшные женские крики». «Мне кажется, это кричала Настя», — тихо замечает Ксения. Настя — это Анастасия Бакланова, заведующая центром профориентации. Стрелок убил не только девушку, но и ее мать Светлану, замдиректора колледжа по учебной работе. Вячеслав Бакланов, муж Светланы и отец Анастасии, тоже работал в колледже. Перед атакой он ушел в подсобку на обед. Это спасло ему жизнь. Услышав стрельбу, Вячеслав кинулся в колледж. Там, по его словам, «полыхал огонь, были выбиты стекла» и повсюду лежали мертвые и раненые. Он нашел дочь и жену лежащими рядом в луже крови и вызвал скорую, но обе женщины были уже мертвы.

Нападение на колледж в Керчи — второе в России по кровопролитности среди атак на образовательные учреждения после теракта в Беслане. Погиб 21 человек, включая нападавшего, точнее — 22, если в список включить скончавшуюся после длительного лечения преподавательницу колледжа. В ходе нападения физически пострадали 67 студентов и преподавателей. По другим данным, пострадавших было больше — 73 человека.

«Такие дела» посчитали, что в России за последние семь лет произошло как минимум 20 нападений в школах. Всего к июлю 2021 года в результате нападений погибло около 39 человек, если считать агрессоров, совершивших суицид. Физически пострадало около 131 человека. При подсчете не учитывались несчастные случаи, например — игры с холодным оружием.

«Взрыв, теракт, стрельба, аааа…»

5 сентября 2017 года, за год до событий в Керчи, в школу №1 в подмосковном городе Ивантеевка пришел вооруженный ученик девятого класса. Девятиклассник вошел в кабинет информатики, где в это время урок вела 39-летняя Людмила Калмыкова. Подросток несколько раз выстрелил в потолок, затем приказал всем ученикам сесть на пол и набросился с топориком на учительницу. Несколько школьников в панике выпрыгнули из окон школы. В итоге вместе с преподавательницей пострадало четыре человека.

Во время нападения не все, кто находился в тот день на занятиях, поняли, что происходит, вспоминает Катя, ученица школы №1. Когда на Людмилу Калмыкову напали, Катя и ее одноклассники находились на другом уроке. «Было страшно. Шум, хлопки, крики и запах гари — и непонятно от чего. Когда нам сказали, кто был стрелком, мы (я и двое моих друзей-одноклассников) даже подумали, что это какая-то шутка, и посмеялись. Смех — это вообще моя реакция на любой сильный стресс», — рассказывает Катя.

Девушка лично знала нападавшего. Они не были близкими друзьями, но когда-то вместе ходили в детский сад. В классе часто шутили, что будущий ивантеевский стрелок — террорист: подросток любил собирать «пистолетики из подручных средств и взрывал петарды». Но многие сверстники Кати взрывали петарды, это «даже странным не казалось». О том, что девятиклассник всерьез собирается напасть на школу, она не догадывалась.

Осознание, что именно случилось, пришло к девушке на следующий день после нападения, когда она посмотрела новости и ролики ивантеевского стрелка на ютьюбе. Прошло больше трех лет, а Катя все еще вспоминает о нападении. «Думаю, самое значительное влияние на меня оказало осознание, что подобное может случиться не только где-то далеко, о чем узнаешь из телевизора, а здесь, в твоем классе, — говорит она. — Что страшный поступок может совершить даже человек, которого ты помнишь с детского сада и который всегда казался веселым и адекватным. Не то чтобы мне стало страшно ходить в школу, но я начала больше задумываться об окружающих меня людях. Никогда нельзя исключать возможность, что твой приличный на вид знакомый может иметь скелеты в шкафу».

Как и для Кати, день нападения для студента Керченского политехнического колледжа Сергея (имя изменено по просьбе героя) начался как абсолютно обычная учебная среда. 17 октября 2018 года, за минуту до взрыва в буфете, Сергей вышел в магазин. «Я тогда понятия не имел о том, что случился “взрыв, теракт, стрельба, ааа…” — говорит Сергей. — Купив сосиску в тесте, я вернулся. Хлопки слышал, а точнее, выстрелы. Я прекрасно понял, что именно там сейчас происходит, но долгое время не мог поверить, что за этим нападением мог стоять мой сосед по парте. Ну а вы бы поверили, что такое совершил ваш приятель, с которым вы каждый день ездили на одной маршрутке домой?»

В день нападения Сергей узнал, что у него родился младший брат. По его словам, для него это стало куда более значимым событием, чем нападение в колледже. Свою сдержанную реакцию молодой человек объясняет тем, что психологически готов «ко всему такому». «У большинства девушек крыши посносило, истерики, паники. Каждый совершенно по-разному переживает этот инцидент. Кто-то может забить на это, кто-то может себе вены от этого вскрыть или с крыши сигануть, — замечает Сергей. — Моя жизнь от этого случая ни капельки не изменилась. Я все так же люблю черный юмор, тачки, игры, оружие и эту никчемную жизнь. И я сомневаюсь, что мой пофигизм и закаленная психика кому-то “слабому” поможет. Если люди боятся такого, значит, надо чуть ли не с детства подготавливать к нашему “хорошему” миру».

Жизнь в режиме анестезии

Человек, который говорит, что на нем травмирующие события никак не отразились, «не врет осознанно, чтобы показаться, например, смелым», — утверждает психолог Юлия Винокурова. Он может говорить вполне искренне. Когда люди попадают в экстремальные ситуации, в которых условный «болевой порог» выше того, что они могут выдержать, у психики включается режим обезболивания. «Это как наркоз, — объясняет эксперт. — Мы можем вообще не осознавать, что происходит. Или осознавать, но видеть все со стороны, как будто бы это кино. Эмоции и проживание травмы отложены на потом. Когда человек осознает, что произошло, сказать нельзя, — у всех по-разному. Кому-то требуется три дня, кому-то восемь лет. И, пока включен режим анестезии, человеку может казаться, что он ничего не чувствует, все отлично. Но травма на психике не отразиться не может. При этом человек, может быть, не будет связывать проблемы на работе или, например, в личной жизни с травмой».

Некоторые пострадавшие не хотят даже вспоминать о произошедшем. Один из однокурсников керченского стрелка в ответ на просьбу дать интервью коротко ответил: «Не вижу смысла ковыряться в этом. Все уже сказано, пережевано и выплюнуто». Можно четко понять, прожита травма или нет, по тому, как человек говорит о ней и способен ли он в принципе это делать, замечает Юлия Винокурова. Если человек отказывается говорить о травмирующем событии, это может означать, что травма не прожита и какая-то часть психики удерживает этот негативный опыт.

По словам директора фонда «Сохраняя жизнь» Анны Межовой, ребенок не забывает о травмирующем событии, даже если внешне кажется, что все хорошо. Так, один из выживших в «Колумбайне», Остин Юбэнкс, умер через 20 лет от передоза героина. Наркотическая зависимость возникла у него после скулшутинга.

«Жертва может столкнуться с таким явлением, как “вина выжившего”, постоянно прокручивать в голове, что было сделано не так, как надо было поступить и так далее, — объясняет Межова. — Жертвы насилия часто задумываются о самоубийстве, бывает так, что они начинают употреблять наркотики или пить, пытаясь справиться с травмой и отогнать воспоминания. По статистике, около 10 тысяч детей нуждаются ежегодно в полноценной реабилитации».

Взрослые и дети по-разному переживают травмирующие события, добавляет психолог Юлия Винокурова, поскольку взрослая психика гораздо более устойчива. «Какое влияние полученная травма на нее окажет? Тут все зависит от базы: что это за взрослый, какой у него жизненный опыт, — замечает эксперт. — В любом случае нападение на школу или колледж — это сильный стресс для взрослой психики, потому что это про нарушение базового уровня безопасности. Плохой сценарий предполагает, что из-за травмы могут начаться панические атаки, случится нервный срыв. Хороший сценарий звучит так: взрослый уже сталкивался с травмами, пусть и не такими сильными, и у него уже есть опыт проживания этих травм. Тогда человек отдохнет, проплачется, прогорюет — потому что травмы надо прогоревать — и в итоге станет сильнее, сможет помогать другим».

«Незаживающая рана для матери»

Вспоминая день нападения на Керченский политехнический колледж, Ксения говорит, что ей не было страшно. «Тебя ведет какое-то внутреннее, интуитивное чувство, и ты идешь и просто делаешь, что надо», — объясняет она. Ксения могла бы уйти домой, но осталась помогать раненым: не могла поступить иначе. Одна из ее коллег нашла мальчика, у которого была прострелена нога, а из шеи «фонтаном била кровь». «Я взвалила мальчика с простреленной ногой и понесла его на себе, — рассказывает Ксения. — Коллега в это время зажимала ему рану на шее, — это была маленькая рана от дроби, из которой лилась кровь. Мы этого мальчика вывели в Приморский парк, расположили на скамеечке, а я пошла назад, там еще лежали раненые ребята».

Параллельно Ксения звонила в скорую. Первые машины скорой помощи приехали на место через пять минут после взрыва, но раненых было слишком много, и нужна была еще помощь. Врачи первой городской больницы между тем организовали оперативный штаб по оказанию помощи пострадавшим. За полтора дня медики истратили трехмесячный запас обезболивающего — 740 ампул. Заместитель главного врача первой больницы Майя Хужина вспоминала, как к ним везли и везли детей в крови, а некоторые родители пытались опознать в погибших своих сыновей и дочерей: списки погибших появились позже.

«Мама одной девочки дважды не могла опознать дочь, только по серебряному кулону с первой буквой ее имени, — рассказывала в одном из интервью врач. — Со мной ночью уже (после нападения. — Прим. ТД) работал психолог: столько крови, столько погибших детей. Я никогда в жизни не думала, что могу такое увидеть».

Мест на всех не хватало, поэтому некоторых пострадавших отвезли в онкодиспансер. На входе их встречала одна из сотрудниц, санитарка Галина Рослякова, мать керченского стрелка. «Она принимала больных, привезенных из колледжа, не зная о том, кто в этом виноват», — рассказал РБК анонимный источник. Узнав, что сделал ее сын, Галина попыталась выпрыгнуть из окна, но ее остановили. После нападения женщина попала в психиатрическую больницу и провела там около двух недель. В это время в Керчи журналисты разыскивали родственников керченского стрелка. До Галины добраться им не удалось: выйдя из клиники, она сменила квартиру: из прежнего съемного жилья ее просто «выжили», сказала одна из соседок женщины. «Ей стыдно перед людьми, больно и обидно, никак она себя не чувствует. Она ушла на съемную квартиру, но даже мне не сказала, куда именно. Со второго адреса ее и вовсе соседи выгнали. Боятся, сказали», — заметила другая соседка.

Травля, обесценивание эмоций, повышенное внимание журналистов, агрессия со стороны семей пострадавших, чувство вины, панические атаки и депрессия — то, с чем сталкивается особая категория жертв, родители тех, кто совершает нападения в школах. В отличие от других им фактически запрещено публично скорбеть о погибшем ребенке, ведь он виновен. Об этом размышляла Сьюзан Клиболд, мать одного из двух учеников, устроивших бойню в «Колумбайне» 20 апреля 1999 года.

«Трагедия убедила меня в том, что я потерпела неудачу как родитель, — вспоминала Сьюзан. — Годами я перебирала в голове воспоминания, пытаясь найти разгадку, где я не справилась со своими родительскими обязанностями. То, что мой сын сделал в тот день, разбило мне сердце, и, как это бывает с трагедиями, она овладела моими телом и сердцем. Через два года после шутинга у меня диагностировали рак груди, еще два года спустя появились психические проблемы. Помимо постоянного нескончаемого ощущения горя, я ужасно боялась столкнуться с членами семей тех, кого убил мой сын».

Сьюзан было страшно включить новости и услышать, как ее называют «плохим родителем или отвратительным человеком». Лейтмотивом ее жизни после бойне в «Колумбайне», как и в случае с Галиной Росляковой, стал вопрос: «Как можно было не знать, какой сын на самом деле». Однажды, когда Сьюзан расплачивалась на кассе, кассир увидела на чеке фамилию Клиболд. В ответ на вопрос, на связана ли она со стрелком из «Колумбайна», женщина ответила: «Это мой сын». После этого кассир закричала: «Сатана!» Сьюзан в буквальном смысле пришлось сбежать из магазина.

«У меня начались панические атаки, — рассказала женщина. — Первый раз случился через четыре года после шутинга, когда шла подготовка к слушаниям и я должна была встретиться лицом к лицу с семьями жертв. Панические атаки случались повсюду, в офисе и даже в постели, когда я читала книгу. Возникало ощущение, что мой собственный мозг пытался меня убить. Я знаю, что буду жить с этой трагедией до конца моей жизни».

Галина Рослякова испытывала аналогичные чувства. «Мне тяжело было не сойти с ума. Это боль в сердце на всю жизнь. Хотя многие говорят, что время лечит, но меня оно не лечит. Это незаживающая рана для матери», — признавалась она.

Вскоре после нападения Галина сменила имя и фамилию. Где она теперь, неизвестно.

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

Пострадали все, кто был внутри

Нападение в Керчи прозвали «керченским “Колумбайном”» : считается, что агрессор пытался воспроизвести американский сценарий шутинга. Руководители некоторых российских информагентств и телеканалов сказали сотрудникам не упоминать массовое убийство в американской школе «Колумбайн» во время освещения событий в Керчи, чтобы «не было подражания этим идеям, не появлялся лишний интерес к “колумбайновским” пабликам», — заявил один из сотрудников Первого канала.

Трагедия в школе «Колумбайн» — самое известное массовое убийства в США и за их пределами. 20 апреля 1999 года два ученика попытались взорвать самодельные бомбы в школьной столовой (в отличие от керченского стрелка, им это не удалось), а затем, вооружившись карабином и пистолетом, убили 13 человек. Еще 23 были ранены. По данным исследования Pew Research Center, трагедия вызвала самый большой общественный резонанс в американском обществе в конце прошлого века и стала, по мнению некоторых журналистов, идеальным преступлением для имитации. В конечном итоге массовое убийство в школе «Колумбайн» породило субкультуру колумбайнеров, в том числе и в России. По данным «Сноба», в 2018 году в пабликах во «ВКонтакте», посвященных теме скулшутинга в апреле 1999 года, состояло «по самым примерным подсчетам, не меньше 30 тысяч» человек.

Командир взвода ППС отдела полиции Алексей Панков объяснял позже, что изначально полицейские не восприняли всерьез ситуацию — и поняли до конца, что происходит, только тогда, «когда все это увидели своими глазами». «У нас же не Лос-Анджелес, не Чикаго, регулярно такие чрезвычайные происшествия не происходят», — говорил Панков.

Вопреки расхожему мнению, далеко не все нападения в России связаны с субкультурой колумбайнеров и влиянием массового убийства в американской школе 20 апреля 1999 года. На самом деле массовые убийства в школах происходили задолго до «Колумбайна», в том числе в СССР. Один из первых громких эпизодов случился в 1950 году: военрук и бывший фронтовик в молдавском селе Гиска взорвал самодельную бомбу. Взрыв разрушил школу до основания. Родители сами искали под завалами своих детей. В тот день погибло 23 человека: 21 ребенок и 2 взрослых, не считая военрука.

Нападения на школы после 1999 года в России тоже не всегда связаны с влиянием расстрела в «Колумбайне». Так, 18 марта 2016 года в городе Находка Приморского края 19-летний парень, обезумев от ревности, пришел в школу к своей девушке, 15-летней Ксении. Учителя спрятали Ксению в кабинете директора, но молодой человек проник туда, вытащил нож и нанес девушке 37 ножевых ранений.

Все случаи нападения в учебных заведениях объединяет не влияние событий в «Колумбайне», а кое-что другое: психологические травмы получили в разы больше людей, чем физические. Бывший ученик школы «Колумбайн» Шон Грейвс, получивший шесть пулевых ранений во время шутинга, заметил, что жертвами стрелков 20 апреля 1999 года стали все, кто находился в школе.

Воскресла и снова умерла

Психологическую травму пострадавших могут невольно усилить медиа. «Жертвы и семьи подверглись сильному потрясению и, возможно, страдают от последствий травмы. Журналист должен быть осторожен, чтобы не причинить дальнейшего вреда», — говорится в инструкциях Организации СМИ Юго-Восточной Европы (South East Europe Media Organisation, SEEMO). Катя, ученица школы в Ивантеевке, вспоминала, что после нападения журналисты «два дня ходили буквально толпой». Ученики и преподаватели колледжа в Керчи после массового убийства тоже стали объектом пристального внимания прессы.

После стрельбы в Керчи в прямом эфире программы «60 минут» ведущая канала «Россия 1» Ольга Скабеева взяла интервью у одной из студенток керченского колледжа Алины Керовой. В это время родители Алины, Виктория и Сергей, уже знали, что их дочь была убита во время стрельбы. Убитую девушку опознала мать. Об интервью они узнали случайно.

«Мне друг из Китая присылает скриншот (с информацией о том, что Алина дала интервью. — Прим ТД) и пишет: “Вы уверены, что это Алина? Уверены, что Вика опознала ее?” — рассказывал Сергей в интервью Fake News, — Я просто был в шоке, такое чувство, что то ли моя жена помешалась, то ли что вообще происходит. Все были в шоке».

Алине Керовой было 16 лет. 17 октября 2018 года на большой перемене она с двумя одногруппницами, Викторией Демчук и Викторией Жуковой пошла пить чай в столовую. Вдруг раздался взрыв. «Там был то ли дым, то ли пыль. То ли и то и другое, — вспоминала Жукова. — Я не помню, как выбралась, ползла по осколкам. Да все так ползли. Только в больнице мне сказали, что я выбралась из здания, несмотря на открытый перелом правой ноги».

У Жуковой сгорели все волосы, она получила ожоги лица и кистей. Ее тезка Виктория Демчук была доставлена в больницу и через сутки умерла. Алина тоже погибла, мать опознала девушку в морге. Но после передачи «60 минут» у Керовых появилась надежда, что их дочь жива, а опознание было просто ошибкой. У родителей Алины непрерывно звонил телефон. Звонили друзья, знакомые, друзья друзей, все с одним и тем же вопросом: «Точно ли Алина умерла?» Виктория тем временем пыталась понять, могла ли она и правда не узнать своего ребенка. «Это же ее одежда, руки, ноги, тело, ну как так?» — спрашивала себя мать.

В конце концов Керовым позвонили из морга и попросили приехать на повторное опознание, которое решили провести вместе с психологами. На повторное опознание Виктория поехала со свекровью — на всякий случай. Журналисты ошиблись: Алина Керова действительно погибла во время стрельбы. А вместо нее дала интервью совсем другая девушка. По словам журналистки Ольги Скабеевой, лже-Алина училась в колледже, но решила дать интервью под именем своей знакомой: что Керова погибла, она не знала.

Виктория Керова говорила, что для нее и мужа из-за ошибки журналистов Алину как будто «дважды убили».

«Запах сырой крови»

Занятия в керченском колледже возобновились 23 октября, через шесть дней после нападения. В колледже заново покрасили стены, установили новые окна и двери вместо тех, что выбило взрывной волной, а на месте взорванного буфета решили сделать гардероб. Входить в здание колледжа многим было непросто. «Мне просто самому не по душе было заходить в это заведение, — вспоминал Артем, студент колледжа. — Когда я заходил, [чувствовал] запах сырой крови по всему первому этажу».

Кое-где на полу действительно оставалась кровь. Кровавые разводы чернели на месте взорванного буфета. Одна из студенток сказала об этом администрации, но оказалось, что решить проблему нельзя: они просто не отмывались. В колледже царила «серая атмосфера»: казалось, «учителя не особо хотели проводить урок, и пары были сильно сокращены», вспоминала одна из студенток. О том, что случилось, все помнят, но говорить, по ее словам, не хотят.

Так же считает другая студентка, Наталья Калиниченко: она 17 октября 2018 года получила контузию и множественные переломы, а также лишилась стопы. «События прошлого года обсуждаю с некоторыми. Вспоминаем, сколько было ран, у кого больше. У всех было много ран, переломов. Но без подробностей. Ведь если не вспоминать, то и сниться не будет. Я не хочу, чтоб меня жалели, я все та же, только внешне поменялась — с ногой, а так я все та же Наташа, тот же человек», — заметила Наташа в одном из интервью.

Сейчас девушка заканчивает колледж. Переводиться в другое учебное заведение она не стала. После трагедии документы забрали не больше двадцати студентов. Никто из педагогов увольняться не стал. Только время от времени просят больничный.

Преподавательница Ксения говорит, что ей после пережитого не снятся по ночам кошмары. Только под утро в первое время она просыпалась и вспоминала все, что произошло. «В голове крутилось, что я не сделала, что я могла бы, может быть, сделать, чтобы спасти больше людей. Казалось, что надо было, возможно, другие слова найти, когда я звонила в скорую, чтобы еще быстрее помощь к нам пришла», — говорит Ксения.

Тело девушки было еще теплое, когда приехала скорая. Ксения пыталась ее откачать, однако спасти студентку не смогла. «Мне сказали, что все, невозможно ей помочь, — вспоминает преподавательница. — Видимо, у нее были внутренние повреждения». Возвращаться на работу в колледж, где еще недавно лежали убитые и раненые, Ксении не было страшно.

«Кому-то, может быть, и было, но у людей моего поколения другое воспитание, — объясняет женщина. — Мы прошли “Зарницы”, мы проигрывали разные ситуации, читали о молодогвардейцах и много знали о подвигах, словом, военно-патриотическое воспитание в школе было очень сильным. Эта образность помогает мне справляться. Если, например, случается авария, я сразу кидаюсь помогать пострадавшим. Поэтому мне не было страшно ходить на работу. У меня было желание помочь».

«Лучшие дни впереди»

Помощь пострадавшим во время нападений на учебные заведения обычно организуется так: проходят встречи под руководством психологов, специалисты общаются с пострадавшими и очевидцами. В России на сегодняшний момент нет ни одного центра для реабилитации пострадавших детей и их семей, места, где можно было бы получить качественную психологическую помощь, добавляет эксперт. О жертвах трагедий забывают через какое-то время, но их травмы никуда не уходят, замечает Межова.

«Я не слышала о попытках создать в России полноценную программу психологической реабилитации детей-жертв насилия, — утверждает директор фонда “Сохраняя жизнь” Анна Межова. — Речь сейчас идет не только о скулшутинге, достаточно вспомнить “Зимнюю вишню”, Сямозеро и так далее. Мы общались с коллегами и некоторыми очевидцами всех этих событий, и, насколько я знаю, никакой системной психологической поддержки не было. Максимум, что сделали, — дали путевки в санаторий».

В керченском колледже тоже выделили путевки в «Артек». Помимо этого, организовали Книгу памяти для всех, кто хотел высказаться, создали с психологами Красного креста проект «Спасательный Круг». Там ребята имели возможность «выговориться, выстроить перспективы своего дальнейшего обучения», понять, куда двигаться дальше, объясняет Ксения. Кроме этого, в колледже работали штатные психологи: они проводили индивидуальные встречи с теми, кто в этом нуждался. Для студентов организовали тренинги по оказанию первой медицинской помощи, для поддержки приезжали из Москвы представители общественной организации «Офицеры России», показывали фильм о юных героях Великой Отечественной войны. Сами студенты «готовили видеоролики о погибших товарищах и преподавателях и ходили сдавать кровь для раненых», — продолжает перечислять Ксения.

«Надо всем работать серьезно, каждому на своем конкретном рабочем месте на совесть, потому что безопасность всех зависит от каждого лично, — утверждает она. — Подобная ситуация (нападение. — Прим. ТД) не имеет права вообще быть. Я всегда говорю и себе, и нашим взрослым, студентам, что надо быть бдительным, а еще милосердным друг к другу, тогда зла станет меньше».

Эффект от нападений в школах и колледжах похож на взрывную волну. Травмированными психологически могут оказаться не только пострадавшие и очевидцы, но и люди, которые, на первый взгляд, не имеют отношения к случившемуся. Они могут жить на другом конце страны, школа, в которую они ходят или в которую отдали своих детей, может казаться надежной и безопасной. Однако эхо скулшутинга затрагивает и их.

Эксперт Анна Межова замечает, что травмированы, например, оказываются родители, причем не только жертв или очевидцев. «Кому-то может стать очень страшно отправлять своих детей в школу: вдруг это случится и там? Вдруг и туда придет вооруженный человек? — поясняет эксперт. — Родители сейчас в принципе не уверены, что их дети в школе под защитой. После Казани (речь про скулшутинг 11 мая 2021 года. — Прим. ТД) я видела в соцсетях посты, в которых люди рассказывали, как приезжали забирать своих детей после занятий, обнимали их и плакали. Так что пострадавшими оказываемся в некотором смысле все мы».

Сейчас о самом массовом скулшутинге в России в Керчи напоминает 21 розовый куст — по числу жертв 17 октября 2018 года — и памятник у стен колледжа. В соцсетях все еще существуют страницы некоторых погибших. На аккаунт умершей Алины Керовой во «ВКонтакте» до сих пор подписаны десятки людей. Обновлений здесь уже не будет, а на стене висит единственная запись: «Лучшие дни еще впереди».

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!