В стремлении спасти близких люди готовы на многое. Продавать последнее, ехать за новым лекарством на край света, изучать тома медицинской документации. Ждать, терпеть, тянуть, объяснять, просить. Подробно рассказывать — раз за разом — о случившемся, даже если рассказ причиняет боль, даже если напротив не врач, а незнакомый человек с диктофоном, задающий подчас странные вопросы. Но вдруг поможет и он? И люди рассказывают.

***

Весной, во время карантина, встречаться с героями было нельзя. С Мариной, мамой девочки Маши, подопечной Детского хосписа «Дом с маяком», мы говорили по зуму. Маша, которую недавно выписали из больницы с неоперабельной опухолью головного мозга, неподвижно лежала в кровати — я видела ее за плечом Марины. Марина старалась поворачивать тяжелый монитор стационарного компьютера с прикрепленной камерой, чтобы я могла разглядеть еще и окно, шкаф с лекарствами, кошку на кровати рядом с Машей. Изображение было так себе, а звук хороший, и я не видела, но слышала, как Марина в какой-то момент почти расплакалась.

Расшифровывая запись разговора, я била себя по голове: зачем были эти дурацкие просьбы показать, что там за окнами, до того ли Марине?! Когда человек глотает слезы, разве его спрашивают, какого цвета у вас кошка…

Текст вышел, Марина написала мне, что он ей понравился. Чуть больше чем через полтора месяца Маша умерла.

Потом карантин сняли. К семье Артема уже можно было приехать. Артем, как и Маша, был подопечным детского хосписа, но, в отличие от Маши, он ходил и говорил. Правда, ему было больно от любого движения воздуха — противоопухолевое лечение сделало кожу гиперчувствительной. На мои вопросы Артем сначала отвечал односложно, потом перестал отвечать вообще, но не уходил, лежал на диване рядом, молчал. Только когда Люда, его мама, сказала: «Артемка слушает песни этого, странного такого, Моргеншера», — раздраженно поправил: «Моргенштерна!» А я задавала Люде свои вопросы не по делу: «А какие цветы у вас на участке растут?» — «Да вот розы загнулись, ромашек много, хотите, я вам с собой нарву?» — «Ой, спасибо, нет, у меня самой на даче их полно, хуже только одуванчики, ха-ха». И Люда тоже смеялась — женщина, семилетнего сына которой уже нельзя было спасти. Артем умер через неделю после публикации текста. Дома, рядом с мамой, папой и младшим братом.

Анюта вместе с мамой лежала в хосписе. Я приходила к ним во вторник, и Надя, мама, сказала, что нужно готовиться: все может случиться прямо сейчас, а может и через месяц. Анюта умерла в следующий понедельник. На диктофонной записи остался наш долгий разговор с Надей, а до него — слышно, как мы заходим, шурша и дыша, в каюту, как Надя пытается разбудить Анюту, но та лишь невнятно стонет, как Надя вполголоса говорит — мол, устала Анютка, а я — кажется, слишком звонко и бодро — отвечаю, мол, ничего страшного, пусть спит.

После этого текста я перестала морщиться, слушая на диктофоне свои вопросы и уточнения, замирать от стыда, вспоминая, как отреагировала или стормозила. Поняла, что это совсем не важно. Важно только, что я могу попросить о помощи для своих героев.

Просить ее для себя сложно. Три таких простых слова — «Мне/нам нужна помощь» — даются с великим трудом. Чтобы произнести их, приходится признать собственное бессилие перед бедой, согласиться с тем, что она огромна. Но все в человеке сопротивляется этому: беда уже обрушилась, как лавина, уничтожив, покалечив, а человек бодрится — ничего, видали и страшнее, справимся. Тяжело осознать, что — не справимся. Что пришло то, чего не вынести в одиночку.

Я бы хотела этого не знать, но знаю. Уже давно, десять лет назад, мой муж умирал от рака. Несколько лет до этого мы боролись, даже немножко гордясь тем, что подаем кому-то пример. Потом молчали, изо всех сил отворачиваясь от правды. И лишь когда счет пошел на дни, я написала в живом журнале — тогда еще был он: «Мы не справляемся, помогите нам, пожалуйста». Казалось, на то, чтобы напечатать эти слова, ушли последние силы — но тут же меня подхватила, подняла волна помощи от близких и далеких, от тех, в ком я не сомневалась, до тех, кто, как мне казалось, нас уже не помнил. Это были и деньги — но не только деньги: кто-то оставался на ночь в больнице, когда я уже не могла, кто-то за час привозил с другого конца города редкую противопролежневую мазь, а няня друзей передавала для меня борщ в термосе. Мы не победили смерть, но в самые страшные дни наша семья не осталась одна, и я хорошо помню тепло той помощи — оно было сильнее боли.

Я не врач, не миллионер и не сострадающий священник; все, чем я могу помочь, — сложить слова и фразы в нужном порядке, чтобы максимально точно рассказать о своих героях на портале «Такие дела».

О том, как сухо и спокойно, слишком спокойно, Ира говорит о маме, родившей ее в неотапливаемом заброшенном бараке и через неделю оставившей там умирать.

О мягкой улыбке Виталия, с которой он вспоминает день, когда узнал свой диагноз — боковой амиотрофический склероз, и день, когда познакомился с будущей женой, она не испугалась диагноза.

Об отчаянном старании, с каким Костя пытается преодолеть мое непонимание: он говорит, а я не могу разобрать слов, и Костина сестра подсказывает ему, переводит мне.

О чутких, умных пальцах Валерия, бережно касающихся керамических чашек и тарелок, — именно по этой невероятной бережности и понимаешь, что Валерий многое видит руками, не глазами.

О том, как сдержанно и глубоко Оля рассказывает про потерю ребенка, каждой фразой убирая шелуху моих представлений об этом, каждым словом приближая меня к сердцевине своей боли.

Только это я и могу: сначала расспросить, потом написать. И постараться сделать это так, чтобы и до них — моих героев — дотянулись, как до меня когда-то, руки помогающих. Ваши руки.

Я счастлива, что существуют «Такие дела». Что благодаря им я встречаюсь с героями, каждый из которых снова и снова показывает мне, как хрупка жизнь и как силен человек.

Я очень хочу, чтобы «Такие дела» работали, потому что с ними не так страшно. И «Таким делам» нужна ваша поддержка, чтобы они продолжали направлять тепло и силу помогающих к тем, кому нужна помощь прямо сейчас.